Читать книгу: «В поисках Вина и Хлеба»

Александр Волынцев

Шрифт:

Иллюстратор А. Н. Волынцев

Фотографии из архива автора и открытых источников

E-mail автора volkuk9@inbox.ru

ISBN 978-5-4483-9464-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Из дембельского альбома

моим братьям по 804 ОБЗР КДВО

В странные времена мы живем, господа, в странные… Народ нищает, а праздников все больше. Взять, к примеру, юбилеи, которые посыпались на головы наши, как спелые яблоки на макушку товарища Ньютона… Он, правда, после этого открыл закон свой знаменитый, продвинув вперед науку физического естествознания, нам же остается разводить руками и праздновать…

И очень кстати вспомнилось мне, что и я имею право полное устроить маленький юбилейчик по поводу моего увольнения в запас («дембеля», если по-нашему, по-народному) из рядов Советской армии ровно четверть века назад.

А у дембелей самым заветным предметом был дембельский альбом. Предмет этот, напичканный фотографиями, перерисовываемыми из поколения в поколение карикатурами на кальках между страницами альбома и прочими всевозможными прибамбасами (от шинельного сукна на обложку до аксельбантов с надраенными боевыми патронами на переплете) готовили многие чуть не за год до дембеля.

Поскольку я знал, каким концом макать кисточку в краску, грядущие дембеля насели на меня почти с первых дней службы. Сколько я перенарисовал этих альбомов… Себе вот только не успел оформить по-человечески. Да и «Его Величество Случай» в несолдатских погонах помог: выцепил как-то мой будущий дембельский дипломат, выпотрошил альбом и все фотки распустил на клочки. Неуставные, видите ли… А кто ж в альбом вклеивает только уставные, с застегнутыми наглухо и без оружия и техники? Фотографии я, конечно, отчасти восстановил. А вот альбом оформлять сил уже не было. Потом, думаю, на гражданке, в спокойной обстановке.

Ну, да. Так и лежит, в прежнем виде.

Потому, в качестве частичной замены дембельскому альбому, я решил набросать некоторые эпизоды, воспоминания, записки на тему…

«До» и «после»

В том, что страна нуждается в солдатских массах, я убедился по той стремительности, с которой наша новобранческая толпа оказалась в «конечном пункте назначения»: в течение одних суток нас (на самолете через всю Россию-матушку) доставили «куда следует», помыли «как попало» и одели «во что положено». Начались героические будни исполнения воинского долга…

Отпускали нас через два года неохотно. Понравились, наверное. А, скорее всего, отслужившие и потому бесперспективные командармов интересуют мало. Четверо суток мариновались на «пересылке», в палаточном городке, дурея от неизвестности, ожидания и голода («сухой паек» был выдан на сутки, а вокруг – сопки да небо и ни одного магазина) … К чему это я? А ни к чему. Так, вспоминаю…

К армии привык сразу, видимо, был психологически готов. Да и режим «курса молодого бойца» («карантина», если опять же по-нашему) этому способствовал. Через неделю жизнь, прожитая до армии, казалась чем-то призрачным, далеким и отрезанным. Может, ее и не было никогда? У моих товарищей по оружию и портянкам было такое же ощущение.

«…Братаны, на гражданку идти не боитесь?» – спросил я у друзей за кружечкой максимально крепкого чаю в кочегарке, где-то за месяц до дембеля. Они, расценив мой вопрос как удачную шутку, громыхнули молодецким хохотом.

«Я серьезно. Тут все ясно: как говорится, получил приказ, ответил „есть!“, мысленно послал „на“, пошел и сделал по-своему. А там? Тут плохо, но одет, слегка, но накормлен, смысл жизни – дожить до дембеля – ясен. А там?» – «Тьфу ты…» – расстроились братаны и огорченно закурили… Нам еще предстояло вернуться совсем не в ту страну, из которой нас призывали…

Знаменитые питерские пышки

К чему это я? А ни к чему. Так, анализирую прошлое…

В последние месяцы службы меня под утро часто терзал почти один и тот же сон: я возвращаюсь, меня встречают институтские друзья, и мы идем с вокзала… В этот момент я обычно просыпался, видел казарменный потолок, обшитый крашеным листом ДВП, и грусть моя, прорвавшись сквозь зубы тихим ласковым словом разочарования, заполняла казарму.

А после возвращения почти полгода в ночных кошмарах являлся мне наш командир роты – капитан Топорков – и своим перекошенным ртом посылал меня не то под трибунал, не то в уссурийские таежные дали… Но теперь пробуждение было блаженством…

Первые полгода «после» я не мог заставить себя зайти в кафе или столовую: мне казалось, что все будут смотреть, как я ем, потому кусок не лез в горло уже заранее, за полквартала до моего приближения…

Службы психологической реабилитации, которая могла бы помочь адаптироваться к нормальной жизни в человеческом обществе, как не было, так нет. А надо ли говорить, насколько такая служба необходима тем, кто возвращается домой с войны?

«Мы» и «они»

Уж не знаю, с каких пор это повелось, но это, действительно, были два противоположных лагеря. Со взаимной, как минимум, настороженностью, иногда переходящей в откровенную неприязнь.

Хотя среди них попадались весьма приличные люди. И даже настоящие мужики. Но вот офицеров (в полном исторически-энциклопедически-моральном смысле) среди них было немного, несмотря на наличие погон. И были они, как говорится, страшно далеки от народа.

В результате конфликтные ситуации возникали регулярно; страсти, порой, закипали нешуточные, доходя до руко- и ногоприкладства.

Вот был у нас в хозвзводе рядовой Евланов. По кличке, естественно, Евланыч. Спокойный, как танк перед переплавкой. Машину свою знал отлично, служил достойно. На бойцов хозвзвода распространялась негласная льгота: вернувшись поздно с выезда или из автопарка, они имели право не вставать по команде «подъем!» и не бежать на зарядку. А если приходили очень поздно, то спали до утреннего развода, игнорируя завтрак.

И пришел однажды Евланыч спатеньки в три часа ночи. Понятно, что поутру его никто не трогал, и он так мирно и посапывал бы почти до самого развода, если бы не приперся ответственный по батальону зампотыл капитан Голишников. Увидев под одеялом неопознанное тело, он приказал дневальному привести это тело в вертикальное положение. «Дак он же ночью, с выезда…» – попытался избежать смертельно опасного поручения дневальный. «Выполнять!» – рявкнул капитан и вышел.

Ну да. Конечно. Евланыч тогда уже был дедом, а дневальный – дух презренный. В такой ситуации выбор всегда не в пользу офицерских капризов. Дневальный походил туда-сюда и отправился на исходную позицию. А Голишников не думал отвязываться: вернулся проверить исполнение. Поняв, что дневальный лучше на гауптвахту пойдет, чем прикоснется к спящему дедушке, зампотыл решил действовать сам. Евланыч мутным глазом покосился на предмет его теребящий, повернулся на другой бок и снова засопел. Зампотыл выдернул из-под его головы подушку и бросил на пол. Ноль эмоций.

Ну очень расстроился Голишников, что на него, целого капитана Советской армии, откровенно забил какой-то водила из хозвзвода… И перешел в атаку: Евланыч спал на крайней койке второго яруса, и зампотыл опрокинул всю конструкцию на пол.

Евланыч был человеком патологически мирным, потому – он спокойно поднялся, поставил обе рухнувшие койки на место, педантично уложил на них постельные причиндалы и снова полез на свой второй ярус. Но и Голишников сдаваться не собирался: уцепился за майку не до конца проснувшегося Евланыча и сдернул того на пол.

Тут Евланыч проснулся окончательно. Встал, с развороту воткнул Голишникову кулаком в грудную клетку и залез обратно на свой второй этаж. Досыпать.

Сбежавшийся на грохот наряд по роте, с трудом сдерживая смех, вынул из-под груды тумбочек хрипло дышащего Голишникова и принялся наводить порядок на «поле Куликовом».

Евланычу дали пять суток «губы». Уходя, он протянул мне свои часы: «Пусть у тебя пока. Приду – заберу». Спустя пару месяцев ситуация повторилась. Хорошо, что Голишникова потом перевели в другую часть. Иначе, точно сломал бы Евланыч капитану позвоночник…

Вообще самые кризисные времена в армии – это первые полгода и последние. В первые полгода – случаются всякие неприятности с теми, кто к службе не готов и никак не может привыкнуть, в последние – с теми, кто к службе привык слишком, потерял инстинкт самосохранения и реагирует на раздражители молниеносно и бездумно.

…Мы – деды. Идет к концу наша вторая зима. Стоим в карауле. Утро. Моя очередь идти на пост. Караульный тулуп – один на всех, потому он с поста, можно сказать, не сходит всю зиму. Переодеваемся прямо на посту под присмотром начальника караула. А так как холодно – делаем это в комнатушке дежурного по КТП. Эту комнатушку недавно отремонтировали под руководством зампотеха капитана Лысакова. И вот в самый неподходящий момент, когда я уже почти переоделся и начал застегивать тулуп, в комнату ворвался капитан Лысаков…

Сцена на тему «молилась ли ты на ночь, Дездемона» в исполнении поселкового драмкружка. Капитан натуральным образом начинает нас выпинывать на мороз, попутно пытаясь сорвать с меня тулуп. Я никого не хотел убивать. Я просто хотел закончить застегивать тулуп. Я просто хотел выйти на пост в застегнутом тулупе. Я просто хотел, чтобы вот это, в погонах капитана, орущее и цепляющееся за воротник, замолчало и отодвинулось.

Я взял свой автомат, навел на вопящий звук, щелкнул предохранителем и передернул затвор. Звук прекратился.

Всё.

Тулуп застегнут, можно идти. Мельком смотрю на бледного капитана Лысакова, задумчиво вжавшегося в стену. Выходим на мороз. Идем молча.

«Шура, – тихо говорит начальник караула башкир Фаза (потому что Файзуллин), – патрон вынь…» – «Какой патрон?» – «Ты ж передернул…» – «Чего?»

Оттянув затвор, удивленно смотрю на патрон. Действительно… И когда успел? Отщелкиваю магазин, вытряхиваю на волю патрон и засылаю обратно в магазин. Иду на караульную вышку.

Через сутки мне перед строем объявляют пять суток ареста. «За нетактичное отношение к офицеру».

«Не боись! – подбадривают братаны, – все равно на складе спирту нет». А на «губу» в Уссурийске из нашего батальона принимали только в сопровождении весомого аргумента в виде пол-литровки спирта. Иначе никак. То ли традиция, то ли дурная слава. Так я и не побывал на «губе». Чего не было – того не было.

О братьях меньших…

«Зверьё, как братьев наших меньших, я никогда не бил по голове…»

Красиво сказал классик. Жаль, его наши дембеля и офицеры не читали.

Господа офицеры, откушав субботним вечерочком водочки и воспылав охотничьим азартом, время от времени выходили на тропу стрельбы. И если какой-нибудь болтающийся без дела тузик-бобик попадался им на этой тропе, то вполне рисковал расстаться со своей собачьей жизнью.

А дембеля…

Когда мы были еще духами и только свыкались с армейским бытом, те, кто готовились к дому и трудились на дембельском аккорде (то бишь строили что-нибудь общественно полезное типа бетонного забора вокруг части), начинали привыкать к жизни на гражданке. Как выяснилось, у всех было свое представление о том, что ждет их за воротами части. Объединяло одно: желание постепенного перехода с военного хавчика на гражданский чифан.

И вот эти самые дембеля долго присматривались к стаям бродячих шариков и бобиков. И в конце концов – решились. В автопарке запахло жареным. Вернее – жареной. Жареной собачатиной.

Проблема излишнего поголовья бродячих меньших была решена в течение месяца.

Дембелям следующего призыва оставалось довольствоваться дичью. На роль дичи были назначены голуби, которых тоже вначале было в избытке. Однако на них охотиться было трудней. Нужно было изрядно попотеть, прежде чем в котелке начинал побулькивать не совсем куриный бульон. Не то чтобы дембелям есть было нечего, просто кураж такой пошел.

Суп с котом

Когда до дембельского аккорда дожили мы – на нашу долю не досталось ни собак, ни голубей: собаки заглядывать на территорию части больше не рисковали, а голуби перестали гнездиться на складах НЗ. Идти в тайгу за уссурийским тигром желания не возникало, поэтому мы были самыми буддоподобными дембелями за всю историю 804-го ОБЗР.

Мы перенесли все свое обостренное внимание на подготовку к дому. Тогда стали разрешать в порядке эксперимента (бедное наше поколение! все время на нас экспериментирует всякая дрянь!) уходить на дембель не в военной форме, а по гражданке. Это, кстати, оказалось делом сугубо полезным: не хватало еще по дороге к дому вскакивать при виде патрулей, застегиваться на все крючки и предчувствовать близкую гауптвахту за не по уставу расшитую форму.

Тогда писком моды на гражданке стали вареные джинсы. Джинсов у нас не было, зато вываривать с помощью хлорки всевозможные узоры на любом материале мы научились быстро. Тем, собственно говоря, и занимались в свободное время в карауле.

В караулке жили еще две разновидности меньших братьев проповедников дарвинизма. И что любопытно, съедать их никто не собирался. Зато общались с ними довольно часто.

Открываешь стенной шкаф, в котором стоит посуда и пайки сахара и масла, а на краю тарелки с рафинадом застыл серый столбик: мышь. Или мыш. Смотря по тому – женского рода или мужского. Стоит и смотрит умным глазом-бусинкой, гипнотизирует: «Тут никого нет! Ты никого не видишь! Слушай, будь человеком, дай поужинать спокойно! Что тебе, жалко, что ли?». Да не жалко, не жалко, жуй себе. К мышам отношение было спокойное и даже благожелательное. Уж не знаю почему, но они вызывали всеобщую симпатию.

А вот вторая разновидность, с длинными лысыми хвостами…

С крысами нелюбовь у нас была взаимной и искренней. В них летели табуретки, штык-ножи, гантели… Словом, все, что подворачивалось под руку. Иногда попадали. Чаще – нет.

Они, видимо в отместку, однажды, чуть не стали причиной народно-караульной трагикомедии.

В караулке, кроме караульных (рядовых), начальника караула (сержанта) и в недобрый час зашедших проверяющих (дежурного по части, комбата или ответственного по батальону) быть не должно никого и никогда. А раз не должно, то было. У старослужащих в этом заключался особый шик: попить чаю в караулке. Поэтому, с утра на завтрак они, как правило, не ходили, а их пайки сахара и масла передавались в караулку. И вечером начиналось.

Иногда в караулке вместо трех человек наряда оказывалось человек восемь. Пили чай, балагурили, психологически расслаблялись. На случай внезапного вероломного вторжения ненужных гостей в виде офицеров была разработана следующая схема.

Помощник дежурного по части, увидев, что в караулку направляется нежелательный объект, звонил по внутреннему телефону начальнику караула и говорил одно-единственное слово: «Атас!». Лишние люди с азартом впрыгивали в дыру под топчаном начальника караула: в полу было выпилено квадратом три доски, под которыми – яма для доступа к вентилям отопительной системы. В эту яму умещалось человек пять. И вот, когда в очередной раз в караулку притащился никому там не нужный замполит, все пошло по плану. Зайдя внутрь, проверяющий застал идиллическую картину: караульный отдыхающей смены мирно почивает, караульный бодрствующей смены прилежно изучает передовицу «Красной Звезды», а начальник караула заполняет постовую ведомость. Всюду порядок, тишина и покой. Замполит угрюмо прошелся по всем трем комнатушкам караулки и уселся заполнять свою графу в постовой ведомости.

Когда он уже готов был поставить свой автограф и убраться восвояси, одна из трех досок, прикрывающих убежище «нелегалов» подпрыгнула и шлепнулась обратно. Замполит насторожился. Тут доска подпрыгнула еще раз. Затем из-под топчана вылетели все три доски, и оттуда показалась бледная от стресса физиономия бойца по кличке Тёркин. Кличку эту он получил еще в первые полгода службы за неунывающий характер и почти вечную улыбку. Сейчас улыбки не было. Встретившись взглядом с ошалевшими глазами замполита, Тёркин побледнел еще больше и выдохнув: «Ой-ё!», – метнулся, было, обратно, но замполит ухватил его за шиворот: «Стоять! Ты откуда?». Уставший от неожиданностей Тёркин брякнул: «Дак это… Спросить… Зашел…»

Глаза замполита расширились, предчувствуя близкое раскрытие преступных секретов: «Ага! Значит, здесь есть подземный ход?!». И полез рукой в дыру под топчаном…

Выудив еще парочку «залётчиков», он удовлетворенно записал событие в постовую ведомость и увел «преступников» к дежурному по части.

Тёркина потом спрашивали: «Ты нафига выскочил? Отбоя тревоги-то не было!..»

«Ага… Отбоя… Сижу, смотрю… Глаза!.. Красные… Я, значит, – Тёркин показывает, как он протянул к глазам руку, – а там кры-ы-ыса!!!»

Последствия залёта были катастрофическими: командование приказало засыпать яму песком, а дыру заколотить.

Вопрос: «А что делать, если понадобится вентили покрутить?».

Ответ: «Вынете песок».

Думаете кафе «Караулка» перестало принимать гостей?

Развлеченьица с воспитаньицем

Что такое «стресс», наши отцы-командиры и замполиты знали вряд ли, но снимали его активно и регулярно, отчего на следующее утро страдали глубоким абстинентным синдромом (похмельем то есть).

Бойцам же в качестве «антидепрессанта» позволялось побывать в увольнении: посмотреть кино в местном клубе, посмотреть на людей в почтовом отделении и посмотреть на предметы роскоши (типа крема для бритья или тройного одеколона) в универмаге. Больше смотреть не на что, ибо деревня, в которой находилась наша часть, иными очагами культуры не располагала…

Однажды в рамках повышения военно-патриотического духа и общественно-политической зрелости, а также в связи с каким-то очередным празднованием чего-то нас согнали в столовую, погасили свет и на импровизированном экране стали показывать кино. Да-с…

Не знаю, кто замполита надоумил, кому спасибо сказать, только это была свежая копия недавно вышедшего «Завтра была война». Замполит, говорят, потом от досады на свою политическую близорукость сам себе звездочки с погон пооткусывал…

Короче, когда на экране первая советская «плейбой-звезда» и будущая «маленькая Вера» скинула халатик и осталась в одних панталончиках, на зал обрушилась липкая тишина. Было слышно, как стрекочет проектор, как матюгнулся на улице споткнувшийся о свою тень прапорщик, как хрустнула в сведенных судорогой челюстях моего соседа спичка… Героиня потянула панталончики вниз. Зал перестал дышать…

И тут все кончилось. Проектор замолк, зажегся свет, экран превратился в простыню. «Выходи строиться!» – попытался гаркнуть замполит, но вой ста с лишним глоток размазал тщедушную команду по полу, как окурок по плацу. «Выходи стро-о-о…» – «А-а-а!!!» – «Выходи…» – «А-а-а!!!». Топот, улюлюканье, свист и готовые полететь в сторону замполита тяжелые предметы столовской утвари заставили присутствующего при всем этом дежурного офицера принять срочные меры по спасению чести замполитовского мундира. Он не стал кричать. Он не стал стрелять в потолок. Он просто щелкнул выключателем. Сидевший за проектором рефлекторно запустил свой аппарат… Что любопытно: пленка оказалась перемотанной на начало и… Снова слышен только хруст спички, хриплое дыхание да: «От бэль…» – смачно не выдержал кто-то в конце этой безумно антисоветской сцены с панталончиками, но соседи аккуратно и предусмотрительно заткнули ему рот пилоткой…

Таким образом, беззаботно-патриотическое название фильма усыпило бдительность замполита, а дважды повторенное начало сконцентрировало внимание аудитории, сначала ожидавшей «чегонибудьещетакого», а затем погрузившейся в атмосферу сорокового года.

Сеанс дал неожиданный эффект: в замполите стали видеть воплощение НКВД, ВКП (б) и лично товарища Берия. Армия, кузница патриотов и верных ленинцев, где-то дала сбой: то ли молот поизносился, то ли наковальня порасплющилась, то ли исходный продукт не той марки пошел, но… Чрезмерно усердное замполитово стремление воспитать нас «преданными делу партии» дало обратный результат: никто из нашего призыва не обзавелся «красным билетом», хотя в армии сделать это было значительно проще, чем на гражданке…

Сережка

Между теми, кто вместе постигал премудрости выживания в армейских условиях, еще в «карантине» установилась какая-то странная, почти родственная связь: неслучайно друг друга у нас называли «братан», «братуха», «братишка». (Это потом, спустя годы, слово «братва» получило бандитский привкус, а тогда…). Видимо, ничто так не сближает, как совместное противостояние трудностям, бедам, опасностям…

Служил со мной с первого дня парнишка из Северодвинска Сережка Белозёров. После присяги нас разбросали по разным подразделениям: меня – в одну из рот, его – в отделение радистов водителем…

Дедовская иерархия была довольно строгой: припахивать новобранцев на различные работы позволялось только внутри своего подразделения, а если кто хотел по необходимости «прихватить» «чужого» молодого бойца, то следовало договориться с «родными» дедами, но такое бывало нечасто.

На радиостанции, где служил Сережка, дедов было полторы штуки, в связи с чем он, по-моему, испытывал некий комплекс вины перед нами, так как у нас дедов было больше и «шуршать» приходилось активней. Чего греха таить, ему немножко завидовали по этому поводу. Но он был добр и старался помочь если не делом, то хотя бы словом (а в армии слово – великое дело). Его вовремя сказанное добродушное (и словно извиняющееся за собственное относительное «благополучие») «все образуется» много раз становилось единственной поддержкой на грани отчаяния…

Время шло. С каждым месяцем наши глаза становились веселей, ремни – свободней, а дембель – ближе…

Когда мы отбарабанили год, Сергею дали отпуск по поводу похорон его родственника. Вернулся из дома более грустным, чем уезжал: и повод для поездки нерадостный, и после нескольких дней «воли» возвращаться обратно – удовольствие ниже среднего… Но на него тут же набросились с расспросами: «Как там? Что носят? Что слушают?». Новости свободы «из первых рук»…

…В августе 1987 года мы были уже почти дедами. Однажды я стоял в суточном наряде дневальным, а Сергей готовился на выезд (свозить нескольких наших бойцов по каким-то хозяйственным нуждам). Вдруг он попросил меня спеть. Мы зашли в батальонную ленинскую комнату, я достал гитару и затянул из Высоцкого:

За меня невеста отрыдает честно,
За меня ребята отдадут долги…

Посидели, помолчали. Потом его вызвали к машине, и он уехал.

Часа через полтора сообщили, что он утонул. Я услышал, но не сразу понял. Не хотел понимать. Потому что этого не могло быть. Исключено. Невозможно…

Все оказалось трагически пошлым. Когда возвращались – решили искупаться. Сергей плавать не умел и в глубину не лез, но… Когда заметили, что он как-то странно барахтается, его вытащили. Он уже не дышал. Искусственное дыхание толком делать не умел никто, включая сопровождающего прапорщика…

Когда приехала «скорая», врач сказал, что если бы сразу была оказана помощь, то…

На следующий день нас всех (и солдат, и офицеров) обучали делать искусственное дыхание.

«Что, козлы, закопошились?» – высказался я в пространство. (В расписании занятий у нас была графа: «медицинская подготовка», только в это время мы, как правило, убирали территорию, грузили кирпич, чистили оружие или бронетехнику, на которой выезжали раз в полгода).

«А нехрен было в воду лезть, не на курорте!» – отреагировал зампотех.

«Причем тут? Да у нас, вон, в парке в пожарную яму упасть можно! И что?» – удивился я неадекватности капитана.

«А тебе с твоим ростом там утонуть не грозит!» – гыгыкнул зампотех.

«Придешь ты ко мне на пост», – многообещающе пробурчал я себе в усы.

У ротного оказался хороший слух: месяц меня потом в караул не ставил. «На всякий случай».

Перед отправкой тела в Северодвинск нам милостиво было позволено с ним попрощаться. Не знаю, как назвать то чувство, которое я испытал, когда увидел Сергея, втиснутого в узкий и короткий цинковый гроб: плечи приподняты, ноги согнуты в коленях, лицо в черных и коричневых пятнах… Хотелось выть и стрелять, стрелять, стрелять… В воздух; в цистерны склада ГСМ; в боксы с техникой; в этих, по какому-то недоразумению именующих себя «офицерами»… Но армейская безответственность коллективна, часто не виноват никто конкретный, виновата система в целом… А всю систему не расстреляешь – патронов не хватит.

«Мы ежегодно отправляем пять тысяч гробов!» – в сердцах как-то выкрикнул генерал, член Военного совета, на очередном собрании в нашей части, посвященном неуставным взаимоотношениям. Его слова подтверждать не берусь, но если он не соврал… Пять тысяч ежегодно – не из-за боевых действий, а из-за дедовщины, командирского самодурства, солдатской глупости, «поиска приключений» и огромного числа несчастных случаев… Кто за это ответит?