Читать книгу: «Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане»

Шрифт:

Вступительное слово

Александр Николаевич Радковский (16 февраля 1943 г. – 6 февраля 2021 г.) – член Союза писателей Москвы, автор трёх поэтических книг: «Шершавая десть» (издательство «Авиатехинформ», Москва, 1993), «Одножильная скрипка» (Киев, 2003), «Снежные совы» (издательство «Фонд Сергея Дубова», Москва, 2013). Стихи А. Радковского вошли в антологию «Строфы века», в двухтомник «Граждане ночи», в журналы «День поэзии», «Дружба народов» и другие.

Попутно он переводил (с грузинского, молдавского, армянского) таких известных поэтов, как Колау Надирадзе и Егише Чаренц… В 2013 году его переводы вошли в антологию «Зов Алазани: шедевры грузинской поэзии в переводах русских поэтов», проект осуществлён профессором В. К. Хомерики и академиком РАЕН М. И. Синельниковым.

А. Радковский родился в 1943 году на Украине. В 14 лет, живя в Ленинграде, он увлёкся минералогией и участвовал во взрослых экспедициях, в том числе на Южный Урал, где встреча с Н. В. Тимофеевым-Ресовским и дружба с А. А. Ляпуновым повлияли на его мировоззрение.

Но прежде чем осознать себя поэтом, он переменил несколько вузов (геологический в Сибири, медицинский в Ленинграде) и несколько профессий.

Живя в Москве, он много лет колесил по стране в почтовых поездах, став начальником почтового вагона (так звучала его должность), а по существу выполняя тяжёлую работу – вручную осуществлял загрузку вагона (а это тонны посылок), передавал груз на станциях и полустанках днём и ночью, в морозы минус 45, если это был Ханты-Мансийск или Иркутск…

В 1966 году Радковский знакомится с Ларисой Миллер. Едва коснувшись её стихов, он открывает такой гармоничный мир, такое очарование чистым, сильным звуком, что разминуться с этим человеком становится невозможно. Когда Ларисе и мужу её Боре – друзьям А. Д. Сахарова – пришлось нелегко, то и для Александра это были чёрные дни.

Большая многолетняя дружба его с поэтом Арсением Тарковским, дарившим ему свои книги и фотографии с тёплыми остроумными надписями, отражена в «попытке воспоминаний» А. Радковского, которые неоднократно публиковались, в том числе в журнале «Вопросы литературы» (1994).

Первая публикация Радковского – три стихотворения в журнале «Москва» в 1968 году – это заслуга редактора Е. С. Ласкиной (Симоновой), которая одарила поэта дружбой на всю жизнь.

Ранние стихи А. Радковского успели оценить такие поэты, как И. Сельвинский и П. Антокольский. Его творчество ценили и любили поэты В. Айзенштадт (Вениамин Блаженный), Б. Чичибабин.

Уже в 70-е и 80-е годы московский композитор и бард Пётр Старчик исполнял на домашних концертах свои песни на стихи А. Радковского «Воробьиная ночь» («Григорий Саввич идёт по шляху…») и «Трамвай» («Что нынче нам невмоготу…»). Стихотворение «Песенка» («Трамвай») посвящено поэту и другу Марку Рихтерману. В 90-е годы эти песни стали широко известны.

В 1986 году Александр Радковский женился на поэтессе Людмиле Чумакиной.

Если первая публикация стихов А. Радковского состоялась в 1968 году, то последней прижизненной стала публикация в 2017 году трёх стихотворений в книге П. Нерлера об Александре Цыбулевском.

В год смерти поэта вышла большая подборка стихов в берлинском журнале «Семь искусств» (№ 7, 2021).

В 2017 году инициатором издания книги стихов и прозы Александра Радковского был его племянник Сергей Николаев. Замысел не был осуществлён в связи с гибелью Сергея. По его завещанию одним из спонсоров этой книги стала Наталья Николаева, мама Сергея.

70-е и 80-е были трудные, но, возможно, самые креативные Сашины годы. Он много писал. Он настолько привык писать под стук колёс, что умолкал, когда колёса умолкали. Оседлая жизнь нелегко ему давалась. Он никогда не отличался особой уверенностью в себе. Да и времена к этому не располагали. Спасало от уныния драгоценное общение с Арсением Тарковским, дружеское расположение замечательно слышащей стихи Евгении Ласкиной и общение с пишущими друзьями – друзьями по несчастью, которые так же, как и Саша, были все эти годы оторваны от читателя. И счастье, что можно было почитать друг другу.

В этом сборнике собраны стихи, многие из которых впервые увидят свет. Хочется надеяться, что, благодаря этой книге, у Саши станет больше читателей. Он был бы этому очень рад.

Людмила Чумакина

Поэзия-дитя гармонии
Арсений Тарковский о поэзии Александра Радковского

Способность поэта к гармонии – забытое условие нашего искусства.

После того как поэзия стала остро экспрессионистической, для многих наших поэтов понятие гармонии стихотворения – мнимое понятие, звук пустой, бессмысленное слово.

Обратим внимание на гармоническое построение стихотворений Радковского. Звук в стихотворениях Радковского подчёркнут в пределах, не нарушающих принцип гармонического построения стихотворений. Он аллитерирован скромно, но уверенной рукой. Аллитерация распространяется на строфу, на всё стихотворение, не противореча нормам естественности нашего литературного языка.

Помимо этого, каждое его стихотворение направлено к одной цели, у каждого из них есть адрес, адрес чувства или переживания. Лирика Радковского отнюдь не производит впечатления безысходности. В стихотворении «Научи негорчащим словам» он обращается к неведомому собеседнику (читателю?) и повторяет: «Научи, научи, научи». Это оставляет надежду на то, что печаль, которой проникнута лирика Радковского, будет преодолена. Видимо, он терял в ходе своей жизни многое и многих, и это не могло не отразиться в стихах поэта. Но в основе своей его поэзия оптимистична. Прислушайтесь, с какой нежной внимательностью он говорит об окружающем, о деталях нашего мира:

Спасибо Вам за этот шелест, за то, что я опять живу,
За то, что вновь молочны звёзды, вода студёна, хлеб горяч.

Суть поэзии в том, что поэт должен выявить свою типичность, характерную для породившей его среды, и утвердить свою индивидуальность со всеми её особенностями.

Поэзия Радковского застенчива, ненавязчива, органична. Он не кричит в голос, не поёт, он – говорит, убедительно и вполне откровенно. Поражает его доверчивость относительно читателя. Радковский верит, что читатель – хоть каждый пятый из их числа – отзовётся на его голос.

Я знаю поэзию Радковского в течение не менее двадцати лет и внимательно слежу за её развитием. Выразительность этой поэзии находится в опасности, которую предуготавливает оторванность от читательской аудитории. Между прочим, мне известно, с каким вниманием слушатели благодарно принимают его стихи. Нельзя держать поэта под непроницаемым колпаком слишком долго. Процесс питания поэта миром затормаживается, слабеет, а я верю в то, что поэзия жива триединством: мир – художник – слово. Это триединство нарушается при условии лишения поэта читательской аудитории. Он утрачивает непосредственность общения с миром.

Поэзия Радковского мало зависит от его предшественников, а если и продолжает их труды, то приходится вспомнить имена Лермонтова, Некрасова, быть может и Кольцова. Поэзия Радковского близка народной песне. Это в очень высокой степени русская поэзия. Она непременно должна воплотиться в первую, а затем и в последующие книги. Это – поэзия высокой морально-нравственной ценности, поэзия здорового кровяного давления и безукоризненной честности.

Март 1982 г. Переделкино

стихи

«Высокая мука…»

Высокая мука,
Блаженная пытка…
В отместку – разлука.
В отместку – кибитка.

Строенья пропали.
Овраги, отлоги.
Поэты – в опале.
Поэты – в дороге.

О! В сумраке вислом
К михайловским соснам
Кто сызнова выслан,
Кто заново сослан?

Луна словно плошка.
Скрипение санок.
Слепое окошко,
Слепой полустанок.

Плутая в метели,
Кричит паровозик.
Доверчиво ели
Опёрлись о воздух.

Заснежены дали,
Овраги, отлоги…
Поэты – в опале.
Поэты – в дороге.

1967

«Всё – по касательной, всё – по касательной…»

Всё – по касательной, всё – по касательной,
всё – по поверхности, всё – не всерьёз…
Слабый, рассеянный, бездоказательный
шорох дождинок, шёпот берёз.

Главное – здесь ничего не доказывать,
так что, мой ангел, не обессудь.
Главное – здесь ничего не досказывать,
в этом, мой ангел, в этом-то суть.

Осень. Вязка под ногами обочина.
Грязь и вода. Грязь и вода.
Небо сегодня и то заболочено.
Рыба всплеснулась или звезда?

Как же в Михайловском всё позапущенно!
Ночь. Девятнадцатое октября.
Чу!.. Колокольчик. Кибиточка Пущина…
Значит – живём, и, быть может, не зря.

1997

ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ

Мир ловил меня, но не поймал.
Григорий Сковорода

Григорий Саввич идёт по шляху.
Скрипит навстречу чумацкий воз…
Григорий Саввич рванул рубаху
И, улыбаясь, взглянул сквозь слёз.

Благословенно, благословенно,
Что можно снова вот так смотреть!
На чёрных вербах висит Вселенна,
Как на просушке рыбачья сеть.

Искрятся ярко крупинки соли.
Сверкает звёздная чешуя…
Нет в сердце страха, нет в сердце боли,
Волы проходят, слова жуя.

Григорий Саввич, идти далече.
Но кличут дали, но держит близь.
Григорий Саввич, как резко в плечи
Ячейки сети опять впились!

Чумак – пьянчуга багроворожий —
Вола легонько стегнул кнутом…
Всяк в этом мире – всего прохожий,
Но все забыли давно о том.

Давно забыли, навек забыли,
Что не вовеки пребудут тут,
И тихо-тихо по тёплой пыли,
Не глядя в небо, бредут, бредут.

Все служат боли, все служат страху,
Не слышат говор высоких гроз…
Григорий Саввич идёт по шляху.
Григорий Саввич глядит сквозь слёз.

1973

«Благословляйте пешие прогулки…»

С. П. Трубецкому

Благословляйте пешие прогулки,
Землёй идите, всех живых жалея…

Я пью вино в Дзержинском переулке
За складом магазина «Бакалея».

Я пью один, присев на стеклотаре.
Вдова Клико, уж вы меня простите…
Я думаю о мужестве, о каре,
О доброте, о правоте, о быте.

Передо мною княжеского дома
Острожные оструганные доски.
А надо мною шелестят знакомо
Живучие иркутские берёзки.

Сибирский воздух нынче не целебен
От злобы, от мирского безобразья…
А князь ушёл, наверно, на молебен,
И мне сегодня не увидеть князя.

Быть может, князь меня бы не услышал.
Быть может, нас и слушать-то не надо…
Спасибо, князь, что ты тогда не вышел
В декабрьский день на площадь у Сената.

1976

Чаадаев

Россия – Некрополь. Россия – Некрополь.
На Ново-Басманной шуршащая опаль.
На Ново-Басманной во флигеле строгом,
Пустыми ночами беседуя с Богом,
Живёт человек наподобие тени —
Душа всех загубленных, дух погребений.
Седой нетопырь, трепеща от бессилья,
Он чинит свои перебитые крылья.

О дух погребальный, скользящий, нелепый!

Мелькают под крыльями здания-склепы.
Бескровная рана и рана сквозная…
Над невской водою стена крепостная.
У склизлой стены известковая яма.
Кричи, о кричи же, истошно, упрямо!
Кричит безутешный, кричит, а не плачет,
Он слёзы в улыбке язвительной прячет
И дальше, крыла выгибая упруго, —
К могиле открытой любимого друга.
Деревья от скорби за день поседели.
За что, о за что, святогорские ели?
Вот так он летает, все ночи летает.
Звезда одинокая льдисто мерцает.

И воздух тлетворный становится чище.

– Россия – кладбище. Россия – кладбище.

1968

Рассвет

А. А. Тарковскому

Уходят годы, и стада,
И царства, и державы…
Синеет млечная вода,
Заголубели травы.

Степей благословенный вид.
Вон робко, без опаски
Пастух ступает… О Давид,
Возьми меня в подпаски!

Я буду сторожем стадам,
Высоким зреньем птицы,
И кнут и посох не отдам
За миску чечевицы.

Но только редко – по ночам
Под белым звездопадом —
Позволь предстать твоим очам,
Позволь усесться рядом.

Ты станешь Богу песнь слагать,
А я дуду подъемлю,
И будет только небо знать,
Как мы жалеем землю.

Внимает трепетанье трав
Космическому гулу…
Что нам до миром данных прав
Подёнщику Саулу?

Полёт звезды… Тепло костра…
Так что нам до рассудка?
О песня, о её сестра,
Бузиновая дудка!

1968

Напоминание о Герцене

Россию давит небосклон.
Из труб дымок струится жалкий.
Метели плач. И ветра стон.
И еле слышный шелест прялки.

И снег глубок. И сон глубок.
И пахнет моргом и гробницей…

…А где-то катится возок,
везущий Герцена к границе.

Кандальник вышел на этап.
Из Акатуя – эстафета.
Там – конский храп. Там – царский храп.
Там – полумрак большого света.

Могилой пахнущий цветок
Подносят деве бледнолицей…

…А где-то катится возок,
везущий Герцена к границе.

В окне слезящийся фонарь.
К себе не сделано ни шага.
Опять бессмысленный январь.
Опять пера бежит бумага.

Не написать и восемь строк,
Чтобы себя не устыдиться…

…А где-то катится возок,
везущий Герцена к границе.

1971

«Это было в то время, когда…»

Это было в то время, когда
Я ещё был живым
И ночами
Мог услышать не только (как нынче)
Волн стигийских пергаментный шелест
И шуршание высохших трав,
А – сверчка одножильную скрипку,
Звон трамваев, шушуканье пара
И дождинок живой разговор.
Дождь работал вовсю.
Мне хотелось…
Как забавно звучит – «мне хотелось»…
Тем не менее факт: мне хотелось
Где-то выпить стаканчик вина.
Днепр в затылок дышал, подгоняя.
Дуб ветвями размешивал темень.
Над рекою метались кусты.
Воздух мелко знобило.
Но там,
За мосточком, светилось окно…
Рыбаки в задубевших плащах,
Навалившись локтями на стойку,
Пили водку и мрачно смотрели.
Ну а мне что судьба припасла?
«Изабелла»? Ха-ха! «Изабелла»!
Жгучий дар закарпатской лозы!
Я хлебнул нежно-терпкую влагу,
И она, освежая гортань,
Заскользила тихонько по жилам
И до кончиков пальцев дошла.
Всё вокруг обрело невесомость:
От земли оторвались деревья,
Дождь как будто на нитках повис,
Киоскёрша взмахнула руками —
Рукава белой куртки взметнулись,
Словно падшего ангела крылья.
Успокоился воздух.
И тут
Я почувствовал, как осторожно
Кто-то трётся о ноги мои.
Я нагнулся и вижу: собака —
Шерсть намокшая, в сене, в репье,
Хвост обрублен совсем, а глаза
Кротко смотрят с тоской мусульманской.
Я её потрепал по спине
И купил ей колбасных обрезков.
Но она не притронулась к ним,
А на берег пошла вслед за мною.
На скамейке устроилась рядом
И, чуть взвизгнув, прижалась ко мне.
Одаряя друг друга теплом,
Долго-долго на воду смотрели.
И тогда я подумал:
быть может,
Мир прекрасен и древние правы —
Дух бессмертен и, тело покинув,
Снова ищет себе оболочку…
Добрый пёс, чьей душою владеешь?
Кто душою твоею владел?
Что припомнил? Азийские звёзды?
Гул пустыни? Шаги каравана?
Очень больно не быть человеком?
Пёс теснее прижался ко мне.
Трепетали в глазах мусульманских
Огоньки уходящей баржи…
Год уже не живу…
Только тело
Ковыляет под небом пустым:
Ни желаний, ни зренья, ни слуха —
Волн стигийских пергаментный шелест
И шуршание высохших трав.
А душа? Что случилось с душою?
Может, ей хоть теперь повезло?
Ходит-бродит по парку собака…
(Быть бродячей собакой неплохо.
Слушать шорох дождинок осенних
И былое житьё вспоминать.)
Ходит-бродит по парку собака.
Ходит-бродит по парку собака.
А глаза у собаки мои…

1974

«Всем так смешно, а я уже не в силах…»

Всем так смешно, а я уже не в силах
Не закричать…
В помятом котелке,
Сжимая тросточку, нелепый человечек
Шагает по бульварам опустевшим,
Обшарпанным листвою и дождём.
Чужие ветки трогают за плечи.
Чужие капли падают за ворот.
Чужая полночь в городе чужом.
Вот человечек ёжится и смотрит
Растерянно, печально, обречённо…

Друг детских лет, похожий на ребёнка…

О жизнь моя, дрожащая, как плёнка,
И серая, как плёнка и как дождь,
Под общий смех, как старый фильм, идёшь.
Опять меня в чужой заносит город.
Чужие капли падают за ворот.
Чужая полночь сторожит дома.
Всё та же, та же, та же, та же тьма.
Всё то же небо цвета грязной марли.
Всё так же, так же… И бреду, как Чарли,
Вот только не в помятом котелке
И не сжимая тросточку в руке.

1967

Песенка об Иуде и первом снеге

Значит, не так уж плохо, значит, не так уж худо…
Прямо передо мною падает первый снег…
Прямо передо мною тихо идёт Иуда —
Маленький, одинокий, старенький человек.

В мире бывало гаже, в мире бывало хуже…
Снег перемешан с грязью… чавкает… но зато…
Рядом со мной Иуда переступает лужи,
Приподнимая полы драпового пальто.

Белый снежок наивный, белый снежок хороший,
Бедный снежок, зачем ты, как ты сюда проник?
Рядом со мной по лужам чавкают вновь калоши,
Рядом со мной Иуда кутается в воротник.

Падает снег наивный, падает снег субботний,
Падает на деревья, падает на дома…
Вот и исчез Иуда в каменной подворотне.
Вот и опять со светом перемешалась тьма.

Падет снег на крыши… Это же просто чудо…
Падает на деревья… Это же – благодать…
Если на белом свете где-то живёт Иуда,
Значит, живёт на свете
тот,
кого надо
продать!

1981

Снег

Эти выходы из ада
На дрожащую свечу!
Снегопада, снегопада
Неподкупного хочу.

Хлопья, хлопья, хлопья, хлопья
Опускаются, звеня.
Участь жалкая, холопья,
Отступает от меня.

Снег белейший, снег российский,
Снег наивный октября
Засыпает злые списки
В длани у секретаря.

Сыплет, сыплет всё бессвязней
С неподсудной высоты
На места петровских казней,
На раскольничьи скиты,

На опальничьи кибитки,
На обрубки тополей.
С каждой тучи взяв по нитке,
Снег рубаху ткёт земле.

Пусть в смирительной рубахе
Государство отдохнёт.
Пусть палач, присев на плахе,
Очи к небу возведёт.

Там звезда горит бескровно,
Словно мир устав страшить,
Так безгрешно, словно, словно
В этом мире можно жить.

1 ноября 1969

«Осень последняя тысячелетия…»

Осень последняя тысячелетия.
Яркая, маркая голубизна.
Листьев срывающихся междометия.
Помесь вселенская яви и сна.

Тишь и покой над кургузой державою.
Тишь и покой над ошмётком страны.
Встать бы с державинской лирою ржавою.
Властно коснуться дрожащей струны.

И побрести, не пугаясь безумия.
Веки сомкнуть и увидеть вдали:
Время, спелёнутое, словно мумия,
Коконом серым свисает с земли.

О, как пронзительно зренье незрячего!
Но, удержав подступающий стон,
Не наклоняйся и не разворачивай
Ссохшихся, кровью скреплённых пелён.

Жалкая участь адамова племени —
Путь не пройдя, возвращаться назад…
Не прикасайся к умершему времени,
Не вызывай удушающий смрад.

Скольких оно растерзало и схавало.
Всех-то попробовало на зубок…
Больно струне… Так какого же дьявола
В бездне бездонной парит голубок?

1999

«Всё обелим, всё законно…»

– Всё обелим, всё законно…

Над заснеженной землёй,
Не касаясь небосклона,
Кружит чёрный ангел мой.

Машут млечными крылами
Братья младшие вокруг.
Шепчут пухлыми губами
Про эдемский чистый луг.

Глуше скрип, и ропот глуше,
Глуше стон, и глуше крик:
Незаметно во все уши
Шепоток небес проник.

Дом уже белее мела.
День уходит в никуда.
И глядит остекленело
В небо сонная вода.

Мир сужается просторный…
Всё забыто – всё не в счёт…
Только ангел, ангел чёрный
Мне забыться не даёт.

1971

De Profundis

…Выброшен из времени —
вышвырнут пьяной
шпаной из мчащейся электрички.

Очнулся под насыпью. Ночь. Поляна.
В кармане куртки нашарил спички.

Росой подмочены папиросы.
Но мозг работает. Но кости целы.
Звёзды раскрываются или розы
надо мною красные?..
Стоп. Пробелы
В памяти… Я жил… когда-то
на земле украинской в белой хате.
Ни отца, ни матери нет, ни брата.
Только я и бабушка. На закате
всё пространство тронуто мягким светом,
мягким, словно бабушкины руки.
Пахнет пылью влажною, очеретом.

Вздохи, всплески, шорохи, перестуки.
Скрипочка сверчковая. Ёж протопал.
Бац! Упало яблоко белого налива
с ветки, с подоконника, грузно – об пол.
Только я и бабушка. Всё. Счастливо.

Далее… Что далее?.. Снова в местность,
где ни одного неосквернённого храма?
Где слово главное – «НЕИЗВЕСТНОСТЬ»,
и где у гипсовых статуй Хама
стоят на коленях, и где все реки
вспять повёрнуты, и где разрыта
могила каждая, и где человеки
жужжат в паучьих тенётах быта,
где редко взглядом пройдут по небу,
где, словно в землю, вросли в привычки:
всё на потребу, всё на потребу…
И где из мчащейся электрички
я буду вышвырнут шпаною пьяной?..

Что ж! Благодарствую за сердечность!

Сверчками стрекочущая поляна.
Бездомность. Звёзды. Бездонность. Вечность.

1998

«Вымыть руки студёной водою…»

Вымыть руки студёной водою
Из кадушки, зарытой в саду,
Как тогда, перед первой бедою,
В том украинском чистом году.

Вымыть руки студёной водою
И, решившись – была не была! —
Как тогда, перед первой бедою,
Услыхать лёгкий шелест крыла.

1975

ЗНОЙ

Где ты, где ты, Музикия?

Целый век в гортани сухо.

Хлопья прядают сухие,
и звезда шуршит, как муха,
над моею крышей серой
за мгновенье до рассвета…

Как мне быть с нелепой верой,
что, как прежде, бродишь где-то?

Что, шагая, как бывало,
ты росинки собираешь.
Что для ранки самой малой
подорожники срываешь.

По какой придёшь дороге?
Я ушел, но дверь открыта…
Глупый тополь чернорогий
ставит на асфальт копыто…

Память сузилась до точки.
Припекает – нету спаса.
И стоит толпа у бочки
за привычной кружкой кваса.

1972

«Существованье наобум…»

Существованье наобум.
Дух в состоянии распада.
Ширококрылых чёрных дум
полёт и влажный шелест сада
в огромных ветреных ночах
(точнее – в сумерках сознанья).
Огнь купины давно зачах.
Зато тучнеет куст герани…
Зато всё чаще плачет мать.
Шуршит крылом багровым птица…
Как научиться понимать
и всё же – верить и молиться?

1972