Читать книгу: «Изгнание Александроса»

Шрифт:

ISBN 978-5-0059-1059-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Александр Мирлюнди
Посвящается Рэю, Станиславу, и Олдосу
ИЗГНАНИЕ АЛЕКСАНДРОСА
Вступление

Ну вот, так расписался за эти сто с лишним лет, что даже не осталось места на внутренней стороне задней обложки. Вместо эпилога приходится писать вступление. Ещё один толстенный блокнот на тончайших вистиназовых листах исписал. Хотя, что ни говори, написано довольно блекло. Читатель не поймет и не почувствует и пятой доли от того, что меня окружало, что я чувствовал, да и вообще, как всё происходило и как всё звучало. Да и стиль не хорош. Да и стиля нет, если честно, а есть стилизация под допотопный роман. И нестыковки есть, да и как им не быть, если между некоторыми частями простои в десятилетия? Переписать бы всё это, но желания уже нет. А главное-времени.

«Зоя» ждет меня неподвижно на ровной глади воды невдалеке от дома.

Желтая утка из пелизины, приплывшая ко мне, стала для меня тем, кем был голубь для Ноя.

Я очень хочу, чтобы чья-то рука открыла эту обложку, и живой человеческий взгляд заскользил по этим строчкам. Если непонятно, то, наверное, вы уже направили на страницу сюэкль, включив функцию упрощения текста и перевод на Общеанглийский.

Я оставляю эту книгу на столе в Гостиной, которая, я надеюсь, наконец-то дождётся своих Гостей. Внизу, в подвале, сухофрукты, опресноки, и другие запасы. Есть даже вино. Разберетесь там, я все подписал. Почти всё время, с небольшими паузами, тут урожаи какого-нибудь фрукта или овоща, поэтому приятного аппетита!

Маленький атомный реактор должен быть в действии. Освещение к вашим услугам. Водопровод работает. Так получилось, что в насосе, качающем воду из Океана, я поломал фильтр. Я не знаю, чтобы было бы, если не поломал, и пользовался бы фильтрованной водой. Может, и не писал бы уже эти строки.

Ну вот и всё. Мне пора. Я благодарен каждому дню из тех 133 лет, которые я здесь пробыл. В горле у меня стоит ком. Я люблю здесь всё. Я плачу. Но я должен плыть. На черной мелигранитной плите сюэкля светится надпись «5 Шанхая 1014 год после Потопа».

Храни нас всех Господь.

Любящий и молящийся за вас Александрос Адамиди.

***

Вот я снова стою на краю узкой части острова, запрокинув голову вверх. Скоро снова настанет ночь на этой планете и, кто знает, может, облака разойдутся, и я снова увижу звезды на небе. И там, среди этой россыпи звезд, возможно, где-то и моя Земля. Хотя вряд ли ее отсюда видно без телескопа. Хотя какая разница. Хочется просто увидеть звездное небо. Очень хочется. За все эти годы, что я тут, я видел его только несколько раз.

Облака здесь, увы, постоянное явление. Так же, как и океан. Темно-серый и тихий. В смысле не как у нас- Тихий, не имя собственное, а тихий, потому что здесь ветра нет. И волн. Спокойная вода до горизонта. От этого спокойствия вначале хотелось сойти с ума.

Несколько лет назад между облаками случилась щель, то звезды отразились в океане. Боже, как это было красиво! Быстро-быстро пролетел звездный кусок со стороны пустоши, задев и меня, когда я, словно ребенок, воздел руки вверх, и на доли секунды посмотрев звездам глаза в глаза. Затем звездное отражение легло на тихую гладь океана, и поплыло большой серебряной рыбой к горизонту. Может, единственной рыбой на этой планете. Самой прекрасной. Я целых секунд десять провожал ее взглядом и даже махал ей рукой. Кто сказал, что свет звезд холоден? Нет, он обжигающий! Такой же обжигающий и горячий, как и взгляд местного солнца.

Я гулял днем возле поваленных длинных камней, когда увидел, как с моря приближается к острову большое огненное пятно. Очевидно, луч все-таки пробился сквозь тучи. Я быстро побежал, примерно представляя путь-траекторию этого пятна, лег на землю, и закрыл глаза ладонями. Несколько мгновений, и вот! Я в нимбе небесном! Я весь пылающий и горящий золотом словно архистратиг! Слезы лились из-под моих ладоней, и почти сразу испарялись, едва попав на виски. И пусть руки мои и незакрытая часть лица и покрылись сильнейшими ожогами буквально через несколько минут, я готов испытывать это чувство снова и снова хоть каждый день. Чувства прикосновения и единения с солнцем. Пусть и с чужим. Пусть это, оказывается, так болезненно. Потом и третий раз облака-небеса разверзлись, и волшебный кусок солнца пролетел прямо под окнами, но я даже не успел тогда выйти из дома.

Потом я счел гулянье возле камней хорошим знаком, и даже посадил тут в надежде, что прорастут, косточки, регулярно поливал их, и часами ждал кусочка солнца именно там. Но пока тщетно, если честно. Ну и пусть. Я люблю эти длинные белые камни, которые со временем стали мне напоминать поваленные древние колонны с моей родины, и поэтому они для меня тоже солнце. Солнце моего прекрасного Пелопоннеса, средиземноморья, великого амфитеатра…

Я бегу смеясь, за козленком, отбившемуся от стада. Как же мне хочется схватить его, обнять сильно-сильно и прижать к себе это маленькое чудо! Но только козленок этого почему-то не хочет, и убегает от меня. Мы вбегаем в оливковую рощу. Земля под моими ногами становится не горячей, а прохладной и приятной. Множество солнечных зайчиков, пробив листву, лежат и отдыхают на песчаной земле и особенно ярко мелькают на черной спинке убегающего от меня животного. Козленок спотыкается, падает, я успеваю почти схватить его, но он резво вскакивает, и бежит дальше. И вот роща кончается, солнце бьет в глаза и… Козленок, похоже, видит то, что за рощей, в первый раз. Он останавливается, немеет и перестает мемекать, пораженный и восхищенный величием, открывшемуся ему, и тут я хватаю его, поднимаю над этим воздушным пространством, и кричу: «Смотри, смотри, Патрокл, это Эпидавр! Э-пи-давр!». Великие камни впитывают звук, облагораживают его, увеличивают, насыщают глубиной, и со всей силой выталкивают обратно, и он, сливаясь с деревьями, с козленком, со мной, с самими камнями, несется громогласно вверх! Никакой геликоптер не даст вам чувства и радости полета, когда воздух, кажется, заполняет всего тебя и ты сам превращаешься в воздух. Когда-то давно, в допотопные времена, Эпидавром, или Эпидавросом, называли всю местность вокруг, но сейчас эти семь букв, словно семь нот, так ласкающие слух, являются только этой огромной чашкой, спускающейся неполным кругом к круглой плоской площадке на дне, словно вдыхающую в себя небо и воздух.

Счастье охватывает меня, и я начинаю танцевать на самом краю этого величественного сооружения с козленком в руках, рискуя упасть и покатиться вниз по каменным рядам. Но я не падаю, а танцую, танцую, танцую! И со мной танцует испуганный орущий козленок в руках, танцует оливковая роща, танцует воздух, танцует Эпидавр, и подо мной танцует вся Арголида. Да что там Арголида, весь Пелопоннес танцует со мной!

И тут из сюэкля раздается голос мамы: «Александрос! Скорее домой! Гости прилетели!»

«Аааааа!» – кричу я от радости, и Эпидавр, разинув рот, схватил мой крик, и выплюнул его глубоким фонтаном обратно. Но я его не слышу. Я бегу по роще, прижав козленка к груди, в сторону дома. Гости! Как же я люблю гостей!

Подбегая к дому, едва не сбив по дороге робота-садовника, я вижу, что это совсем необычные Гости. Не одинокий геликоптер, и не два, и не три. А целый небольшой космический катерок с дюжиной одетых в одинаковые салатовые одежды людей.

Я подбегаю, запыхавшись, и протягиваю им козленка, кричащего от испуга. Они с боязнью пятятся от меня. Понятно, животных никогда не видели. Значит с далекой станции, или с планеты, на которой отсутствует фауна, а может даже, и флора. Мама берет у меня козленка, и отпускает его на волю. Он бежит к стаду, от которого отделяется коза, и бежит ему навстречу. Люди восхищенно начинают запечатлевать их на сюэкли.

Гости смущены. И я понимаю сразу, почему. Опять мать с отцом со своими длинными фразами, которыми никто не говорит в наше время. «Здравствуйте, Гости дорогие, Хранители Греческого Языка, Традиций и Быта приветствуют вас! В какие места направлен ваш путь?». Гости смущённо переглядываются. Наверное, не совсем понимают. Тут я делаю шаг вперёд и просто спрашиваю: «Откуда?».

Они тут же улыбаются, и объясняют, что с какой-то далекой станции, добывающей с газового гиганта, раз в десять больше нашего Юпитера, какой-то редкий элемент, который при добавлении в горючее ракеты позволяет ей развивать сверх-сверх световую скорость. Экспедиция на станцию была запущена с Земли много лет назад. Никого из первого состава не осталось. Эти Гости-их дети, выросшие на станции, и несколько лет пребывавшие в анабиозе, чтобы прилететь на Землю, так как станцию решили полностью роботизировать. На Меркурии, в карантине, многие впали в глубочайшую депрессию. Они все выросли в Космосе, и не понимали, как можно жить в нашей Солнечной Системе. Вид нашей Голубой Планеты из иллюминатора внушал им ужас и панику. Они привыкли к тёмному и мрачному газовому гиганту, к нелегкой жизни и тяжелой работе. На Земле решили послать их обратно на станцию. Эти двенадцать человек-одни из немногих, кто захотели остаться.

Они дарят нам вымпел своей космической станции, и мы торжественно вешаем его в Гостином зале среди множества подобных вымпелов с символами планет, кораблей, звездных баз, разных туманностей и созвездий. Мы в свою очередь дарим узкий спил ствола засохшего дерева с картой Пелопоннеса, выложенной из семян произрастающих на нём растений и деревьев. Как-то вместо спила мы попробовали дарить черепаший панцирь, но Гостей он отпугивал.

Мама задает традиционный вопрос: как там инопланетяне, не повстречались ли? Гости смеются, и традиционно отвечают, что их видели часто, но исключительно во снах.

Один из астронавтов говорит, что у него греческие корни, и он уговорил других залететь на территорию его далекой родины. Что рад поговорить на языке предков с настоящими Хранителями, и пытается говорить с нами на греческом. Его уровень греческого не превышает уровень ребенка. Сразу слышно, что учил язык не в живую, а учил по сюэклю. Но отец с матерью не подают вида, стараются говорить с ними простыми короткими предложениями, несложными словами, и мягко поправляют, если Гость ошибается с падежами или произношением. Я горжусь своими родители. В нашем мире давно уже и в Общеанглийском никто никого не поправляет. Они у меня настоящие Хранители Греческого Языка и Традиций.

Мама предлагает гостям попробовать молока. Они переглядываются с напряженными улыбками, но пара человек соглашаются. Мама при них начинает доить козу. Хранители не только сохраняют жизнь языка, но и стараются жить такой же жизнью, как и много лет назад. Гости изумлены. Они молча смотрят, преодолевая отвращение и от переизбытка брезгливости не могут даже запечатлеть на сюэкли, как мама выливает молоко в антибактериальный цилиндр и нажимает кнопку. Всё, пропало молоко. Вкус уже полностью не тот. Мама переливает молоко из цилиндра в стакан и протягивает его одному из Гостей, согласившегося попробовать. Тот бледнеет, берет стакан в руку с таким видом, будто берёт не стакан, а разлагающуюся крысу, пытается поднести его к губам, но не может. Мама, чтобы не ставить Гостя в неловкое положение, забирает у него стакан, и говорит, что неизвестно, как повлияет молоко на человека, никогда его не пробовавшего. Гость кивает, и с огромным облегчением вытирает мокрый от испарины лоб. Я стою расстроенный, и понимаю, что после подобной «дегустации» мы и хлеб не будем печь, и собирать мед диких пчел не будем, и рыбу не будем жарить, и папа не капнет нам в глиняные кружки с родниковой водой чуть-чуть вина. А будут овощи на пару, дистиллированная вода в бутылках, и витаминизирующие лепешки.

Так и есть. Гости выносят из космического катера запаянную воду в бутылках, достают ароматизированные мягкие таблетки, робот-повар выпаривает им помидоры с баклажанами. Гости рассказывают, что у них на станции был маленький парк с настоящей землей и электрической имитацией восхода и захода солнца, и росли маленькие деревья и кусты. В этом парке жители станции выращивали овощи и фрукты. И вкус у этих плодов был удивительно приятный и нежный, а на Земли те же самые помидоры невозможно есть. Вкус настолько сильный и яркий, что во рту долгое время остаётся терпкость.

Мы показываем им развалины Асклепиона, коллекцию древних хирургических инструментов, и объясняем, каким образом древние врачи действовали этими инструментами. Зря. Некоторые бледнеют и быстро-быстро сглатывают слюну. Тихо пищит сюэкль. Быстрее уводим отсюда этих неженок. Показываем Толос, многоярусное здание-лабиринт. Улыбаются и незаметно позёвывают. Террариум-бассейн для священных змей. Равнодушие. Колона Поликсена. Тоже никакого впечатления. Ну сейчас будет Эпидавр. Сейчас дар речи потеряете! Это вам не горючее из газов добывать. Я наблюдаю за Гостями в надежде, что Эпидавр поразит их. Но Эпидавр их не поражает. Как и почти всех Гостей.

Отец, прищурившись, предлагает Гостям отгадать, что это такое и для чего предназначено. Гости немного обижаются, говорят, что хоть они и выросли на далекой станции в Космосе, но все-таки не такие отсталые люди и, конечно, понимают, что это древнее специальное место для посадки межпланетных кораблей. Отец не спеша рассказывает, что эта «площадка» построена задолго до первого космического корабля. Что древние греки, люди, построившие это сооружение на 14 тысяч человек, считали, что больных можно лечить не только лекарствами, но и искусством, «театральными представлениями», и начинает рассказывать про театр, актеров в масках, которые выходили на эту так называемую сцену, и изображали других людей. И эти «представления» вызывали у людей восторг, радость, благоговение, и, в результате-так называемый «катарсис», когда сострадания очищают человека, и возвышают его душу. Начинают спрашивать, что такое душа. Ох, сейчас до следующего утра не объясним. Но их перебивают, и просят нас объяснить, каким образом эти примитивные люди, которые лечили друг друга порезами, могут возвысить себе подобных. Отец затрудняется это объяснить так, чтобы Гости поняли, и начинает рассказывать содержание одной из трагедий Софокла. Мама делает отцу только мне одному заметный знак, и тот ей еле кивает головой, показывая, что понял ее, и заменяет несколько раз слово «убил» на словосочетание «слишком сильно обидел». Но и это производит на Гостей сильное впечатление. Они долго молчат в потрясение, а потом одна молодая женщина, лет 50—60, тихо испуганно спросила, до Потопа ли была написана эта так называемая «трагедия». Отец говорит, что за несколько тысяч лет до Потопа, что тогда же примерно постороен Эпидавр, и предлагает Гостям остаться на ночь, чтобы он со своей Женщиной и сыном почитали им монологи из древних произведений на этой площадке при свете факелов. Гости испуганно вскакивают, и говорят, что они и так засиделись, а они хотели ещё заглянуть в Афины. Напоследок мы с мамой просим Гостей остановиться на самом верху Эпидавра, почти в том месте, где я танцевал с козленком, а отец в самом низу, на центр площадки кидает металлический шарик. Серебряный звук, словно смех маленькой волшебной птички, мягко раскатывается по всему амфитеатру. Гости не понимают, зачем отец это делает, и когда тот отвечает им, что усилителей звука нет, и это чистая акустика, Гости не верят, и немного качают головами, мол, зачем вы нас обманываете. Да уж, нелегко вам будет на Земле, ребята.

Потом мы махали руками поднимающемуся воздушному катеру руками, и кричали, чтобы передавали привет Афинам.

Ах, Афины, Афины, переманили вы у нас всех Гостей… Кому он нужен, мой любимый Пелопоннес? На нашем острове живут люди, не любящие суету многолюдных городов, и предпочитающему жить в отдаленной горной местности, где тишину прерывает только негромкий звук геликоптера старого образца, пение птиц, да блеяния коз и баранов. Тишина и жаркое солнце. Человек семьсот жителей. Из них три Хранителя. Целых три Хранителя на целых семьсот человек! Из которых один-мой отец, а второй-мой дядя! А еще у нас даже школа есть в Триполисе, где большинство учителей не роботы, а люди. А еще небольшое училище для сотрудников глубинных станций на юге острова. И все, пожалуй. Прекрасная периферия. Гости здесь редкость. Куда интереснее затопленные Афины со Стамбулом- Константинополем, ну и, конечно, Пантеон Допотопного Оружия.

Большое черное сооружение в восточной части острова Крит занимает несколько квадратных километров, и огромным своим коридором заворачивает внутрь себя, словно раковина гигантской улитки. Сначала идут залы с примитивными ножами, топорам, с острыми палками, так называемыми «копьями». На первый взгляд это кажется лишь милыми детскими поделками, но, когда робот-экскурсовод говорит, что эти «детские поделки» одни люди втыкали в других людей, и нарушали тем самым работу жизненно важных органов, становится не по себя. Тем более, когда ещё приходит сознание, что сюэкль в то время еще не изобретен. Идём дальше. В орудиях появляется эстетизм и красота. Появляются луки. Палки с натянутыми веревками, чтобы пустить острую другую палку и поразить человека, или в лучшем случае зверя, на расстоянии.

Да уж, с луком у меня много связано.

Дальше в заворачивающемся коридоре появляются скафандры под названием «латы», в которых допотопные люди укрывались от ударов других людей, избегая смерти. Проводились так называемые «турниры», где люди соревновались, кто теоретически друг друга лучше убьёт. Этих теоретических убийц допотопные женщины предпочитали тем, кто не был склонен к насилию. Потом идет оружие, отдаленно похожее на наши установки по сбиванию метеоритов. Длинные полые стальные трубки, внутри которых при взаимодействии определенного химического состава с искрой происходил маленький взрыв, кусок железа вылетал, и пробивал туловище или разрывал череп другому человеку.

Конечно, смотреть это всё мог только человек с хорошим и сильным здоровьем. Если сюэкль показывал, что Пантеон производит чересчур негативное впечатление, человека тут же выводили. Возрастной ценз был двадцать один год. Раньше не пускали.

Идём дальше и видим большие предметы уже не для уничтожения одного человека, а для массового поражения. Сначала это были ребристые железные лимоны, которые взрывались и поражали осколками. Большие трубки с множеством отверстий, из которых кусочки железа вылетали уже одновременно. Следом за ними шли машины, стреляющие уже большими кусками железа, и взрывавшиеся при попадании. Вот представлена техника, которую уничтожили другие машины. Словно пирожное, которое ребенок истыкал палочкой, разворотил напополам, но есть не стал. Сплошные маленькие и большие дырки в большом разорванном куске металла. Чем дальше идёшь по коридору Пантеона, тем все больше и больше становились эти машины. Со стволами, похожие на трубящий хобот слона, смешные и угловатые, и не верилось, что они когда-то могли убить одним выстрелом всех жителей моего Пелопоннеса. Вот аналог бомбы, которой однажды разрушили и погубили целый японский город. Если одно убийство ужасает, то убийство целого города вводит в ступор и кажется чем-то абстрактным.

Вот изображения бактериологического оружия в колбах. Изображения. Само оружие давным-давно уничтожено. Вот описание излучения, делающее людей на большой территории безвольными, не умеющих защитить себя, и которых так легко было уничтожать.

И вот, последний поворот. В самом конце коридора, в центре этой улитки-Пантеона, в круглом огромном зале стоит ТА САМАЯ УСТАНОВКА, из которой был выпущен снаряд, который, попав в стык тектонических плит, изменил историю нашей планеты. Тектонические плиты вздрогнули и сдвинулись, спровоцировав тем самым огромную волну, которая смыла почти все города на побережьях. Полюса сместились. Льды таяли. Огромное количество землетрясений возникло одновременно в разных частях нашей Земли.

Оставшиеся в живых делали все что могли, но были не в силах остановить стихии. Верующие в церквях, мечетях, в синагогах и под открытым небом молили Бога, чтобы он пощадил их. Но то ли Бог их не слышал из-за огромного шума воды, то ли не хотел слушать, но это не помогло.

Землетрясений становилось все больше и больше. И пошел кромешный проливной дождь, который лил круглые сутки. Люди гибли. Вода пребывала. Дождь не прекращался. Разбухшие от газов труппы плавали на поверхности, и живые привязывали себя к ним, чтобы не утонуть. Мертвые тем самым спасали живых. Люди стали сходить с ума от недостатка сна, от голода и от круглосуточного пребывания под дождем. Пришла еще одна страшная напасть-голод. Сгруппировавшимся по возвышенностям людям было просто невозможно прокормить себя и свои семьи, к тому же пребывали все время под дождем. Особо остро голод чувствовался в больших незатопленных городах. Имея крышу над головой, но не имея съестных припасов, люди пошли на чудовищное злодеяние, которое я не могу себе представить-одни люди стали убивать других людей, чтобы съесть их. Дети убивали своих престарелых родителей, а матери меняли своих детей на хлеб, а потом сходили с ума, и в безумии накладывая на себя руки.

Голодные звери набрасывались на истощенных людей прям на улицах.

Дождь шел около полутора месяцев, и прекратился. Выглянувшее солнце осветило мокрую землю, покрытую телами людей, животных и птиц. В океане и морях плавали на поверхности целые незахороненные кладбища. Наступила жара, эпидемии, и мор. И большинство тех, кто выжил в Потопе, умерли от инфекций и болезней. Пандемии, косившие людей и в предпотопное время, снова открыли свои пасти.

А когда все эти напасти подошли к концу, оставив в живых совсем небольшое количество людей, напомнили о себе так называемые банкиры, пережившие Потоп. Эти люди имели власть над другими людьми в виде так называемых «денег», бумажных или не бумажных вещиц, которых получить можно было, если долго и упорно работать. Сложно это объяснить. Эти банкиры имели на руках огромное количеств этих денег. Эти странные люди с допотопным мышлением нажили себе такое количества денег просто-напросто обманывая других людей, давая им деньги, и через некоторое время требуя возврата тех же денег, но в большем количестве. Более того, за этот обман никто не наказывал, и он был абсолютно в порядке вещей. И этим обманом занимались их отцы, деды, прадеды. И эти люди стали требовать у других людей, чтобы именно их люди выбрали себе в свои предводители, то есть, чтобы люди их выбрали, чтобы подчиняться им. За это они предлагали эти самые деньги с тем условием, чтобы через какое-то время им отдали их в чуть большем количестве, чем взяли. Но меньше, чем отдали бы в другом случае. Какая-то, дикая, непонятная нам психология. Быть уверенным, что получат доверие и станут руководить другими людьми за то, что станут обманывать их меньше, чем обманывали всегда.

Но люди поступили иначе. Несколько представителей от разных мест Земли, встретившись в Иерусалиме, поняли, что деньги не могут быть главнее человека. Человеческая жизнь – вот что на самом деле представляет настоящую ценность. Они отменили деньги и банкиров, и провозгласили две заповеди из одной Великой Книги, по которым стоит жить. Первая заповедь со временем отошла в сторону, и осталась в умах и сердцах немногих. Вторая же осталась до сих пор, став главной. Заповедь эта-«Возлюби ближнего своего, как самого себя».

И в этот же день вода мирового океана, всё продолжавшая медленно подниматься, остановилась. Уровень мирового океана стал почти на 72 метра выше допотопного.

Этот день, день летнего солнцестояния, мы отмечаем, как первый день нашей новой послепотопной Эры.

Банкиры стали смеяться, и говорить, что идеализм и так называемая «политика», то, что в допотопном мире являлось искусством манипуляции одних людей над другими, вещи несовместимые. Избранные им ответили, что вся их «политика» привела к Потопу, и они сделают все, чтобы их потомки жили без «политики». Банкиры рассмеялись еще больше, сказали что деньги есть деньги, и отменить их также сложно, как и отменить воздух, и что они обождут это смутное недолгое время.

В это время еще выходили толстые книги с печальными финалами, и мне запомнилась одна из них, написанная на эту тему.

В ней рассказывалось как раз о банкире, ждущего, когда деньги и политика снова войдут в обиход, и все будет как в «старые добрые допотопные времена».

Он веселится с родными в своем обширном поместье в горной части одного из Британских островов, катается на лошадях, пьет старинное виски из бочек, которыми заставлены его подвалы. Его обхаживают слуги, это такие люди, добровольно отдавшие себя в подневольное состояние, и получающие за это деньги.

В какое-то время в доме заканчивается продовольствие. Он посылает за едой одного из слуг. Проходит время, а слуга все не возвращается. Посылает второго слугу, тот тоже не возвращается. Третьего, четвертого. И этих не дожидается. Наконец, голодный, банкир едет за едой сам. Он заходит в Дом Хлеба и Пищи, который раньше назывался «магазином», и видит лежащие там в большом количестве овощи, хлеб, конфеты, рыбу, мясо (тогда еще люди убивали животных и ели их).

Банкир набирает большое количества продовольствия, и спрашивает, сколько он должен за это денег. Ему говорят, что нисколько, и можно брать просто так столько, сколько ему и его семье нужно. Банкир говорит, что он «честный человек» и не потерпит за собой долгов. Он бросает на пол деньги, разноцветные бумажки с цифрами и портретами допотопных капитанов государств, и гордо уходит.

Деньги долго лежат на полу, пока маленькие дети не поднимают их, и не уносят играться с ними на улицу.

По дороге домой банкир встречает своих слуг, идущих по дороге с лопатами, инструментами для копания почвы. Банкир останавливает старинное передвижное средство на колесах, в которой едет по земле, и строго спрашивает слуг, почему они не вернулись домой. Слуги извиняются, и говорят, что больше им деньги не нужны, и они очень хорошо себя чувствуют в новых условиях жизни, и уговаривают своего бывшего хозяина не жить прошлым, и присоединиться к ним. Банкир желчно хохочет, говорит, что он человек умный, и понимающий, что скоро это неправильное время кончится, и наступит правильное, что «не надо ему вешать лапшу на уши». Слуги говорят, что помогают делать дома друг другу и другим людям. Стройматериалов бесплатных очень много, а рабочих рук не хватает, особенно каменщиков. Банкир зло кричит, что «бесплатно бывает только сыр в мышеловке» и что он и так каменщик, и уезжает. (Непонятный момент, как он может быть каменщиком, если он банкир? Очевидно, своеобразный символизм, который мы уже не поймем).

Через некоторое время от банкира уходят все слуги. Его жена теперь вынуждена сама готовить еду, сын подстригать газоны, а сам банкир чистить конюшню.

Он ездит за едой, оставляя всегда за нее много разноцветных бумажек- денег.

Однажды, подъезжая к Дому Хлеба и Пищи, «магазину», он увидел, что маленькие дети делают из денег летательные аппаратики и журавликов, и играются с ними, пуская их по воздуху. Он останавливает машину, и спрашивает их, откуда они их взяли. Дети отвечают ему, что они время от времени появляются в «магазине» лежащие на полу, и взрослые разрешают им, детям, с этими фантиками играться.

Банкир понимает, что это его деньги, он ругается и повышает голос на детей.

«Это деньги! -кричит банкир.– понимаете, деньги!»

«Нет! -отвечают ему дети, -это разноцветные фантики и бумажки, из которых так весело делать журавликов, и пускать их по ветру!»

«Это не фантики и бумажки, – трясется от гнева и ужаса банкир, – это деньги! И их не нужно пускать по ветру в виде журавликов, к ним нужно относиться с уважением и любовью, как относились к ним мой прадеды, дети и отцы!»

«Лучше бы ваши прадеды, деды и отцы относились с уважением и любовью к своим детям, и не вбивали бы им в головы такую чушь!» – ответили банкиру дети.

Потрясенный, банкир едет домой. В течение нескольких месяцев он превращается в седого как лунь и согбенного старика, потерявшего смысл жизни. Пытается узнать, как обстоят дела у других банкиров, и узнает, что кто-то уже сошел с ума, кто-то умер от горя, кто-то наложил на себя руки, не приспособившись к реалиям новой жизни. Его дальний родственник, тоже банкир, сжег себя в собственном доме вместе с деньгами. Герой книги понимает, что он один из последних банкиров на земле, если не самый последний. Сын его уходит учиться на инженера. Жену зовут на фабрику по производству одежды, так как она отличается хорошим вкусом и из нее выйдет хороший и тонкий модельер. Самого банкира зовут учить других людей по уходу за лошадьми, которые были его, банкира, слабостью, ведь он держал большую конюшню, и знал о лошадях почти все. А лошади были очень нужны, так как большинство заводов по производству машин были разрушены землетрясениями и уничтожены Потопом, и неизвестно было, когда они снова возродятся.

После долгих уговоров жены и сына банкир дает свое согласие. Уже перед выходом из дома банкир просит подождать его, так как ему надо еще «сделать одно дело», и уходит к себе в кабинет.

Жена и сын долгое время ждут отца семейства, после чего поднимаются к нему в кабинет. В кабинете открыта бронированная комната-сейф, и там на груде пачек денег, на множестве разных минералов, оправленных золотом, которые почему-то так ценились до Потопа, раскинув руки, словно пытаясь обхватить все это, лежал мертвый банкир, так и не сумевший расстаться с тем, что он больше всего ценил в своей жизни.

Не смог проститься с допотопьем.

Люди стали жить и работать друг для друга. Стало подниматься сельское хозяйство. Отстраиваться разрушенные города. И сохраняться затопленные. В лабораториях был изобретен специальный раствор, пропитав которым подводные здания позволяли им не разрушаться под воздействием воды. Разрушенные же здания в точности восстанавливались. В подводных городах провели электричество, и теперь по подводным улицам и площадям уже плавали, а не ходили. Были переименованы месяцы, которые раньше носили имена старинных владык. Они получили названия городов, разрушенных Потопом. Первый месяц, начинавшийся в день летнего солнцестояния, стал Йорком, в честь Нью-Йорка. За ним идет месяц Лисса, в честь Лиссабона, за ним-Байрес, в честь Буйнос-Айреса. Со дня осеннего равноденствия до дня зимнего солнцестояния- Амстер, Брюс, и Копен. С зимнего солнцестояния до весеннего равноденствия месяцы Рим, Пари и Питер, в честь Санкт-Петербурга, в котором познакомились мои родители. Потом месяцы Берли, Шанхай и Сидней. Затопленные Афины, некогда столица Греции, увы, своего месяца не получила. Может от того, что затоплена частично.