Читать книгу: «Летавица»
Синяя ночь…
Такие ночи только в Украине и бывают. Небо – точно оно живое и дышит – тихо трепещет от мерцания звезд, под ними важно плывет огромный золотой месяц, с его круглого лица падает в бездну ночи поток молочного света, и вся воздушная пропасть как будто насквозь пропиталась жидким серебром.
Наплыла синяя ночь на старую Корсунь1, нежит ее, лелеет и клонит ко сну. Корсунский замок, что еще Понятовских помнит, купает свои высокие башни в свете луны, а зубчатую браму2 – в прохладе туманов, и его белые стены позеленели под месяцем, все равно как и мазаные мелом хатки – там за шумною Росью, на церковной горе.
Спят хатки, спит замок, спит дремучая дубрава – сад вокруг него, – хмурое, неподвижное море кудрявых деревьев. Остроголовые тополя стоят – как монахи на молитве – черные, строгие, величавые. Одна Рось не спит – плачет и грохочет седою волной по каменным порогам.
Мало ль простора на Украине? Широко разлеглись ее зеленые степи, есть где разгуляться реке. И хорошо текут они, реки, степями: тихие, прозрачные, рыбные; бархатное дно, шелковые берега!.. Одна буйная Рось поссорилась с матерью-степью и ушла от нее в чертово гнездище – в каменные кручи и красные, точно казацкой кровью мытые, скалы: и откуда только выплыли они по-над украинскою ширью и гладью? Живет Рось в гнездище и жизни своей не рада: давит ее каменный берег, поперек горла становятся ей пороги, и она грызет их и точит волнами, как острыми зубами, а сама ревет от тоски и боли, словно девка, у которой жениха взяли в солдаты. И так – до тех пор, пока не осилит она гнездища, не вырвется из каторжной муки и не разольется, пониже Корсуни, гладким и быстрым потоком.
Рада Рось воле и простору: бодро бежит между казацкими могилами и сторожевыми курганами, что насыпали на степи в незапамятные времена неведомые люди, и шепчется с ними, зелеными, про старые и новые дни – про татарщину, про старого Хмеля, как он, батько казацкий, побил в Корсуни вражьих ляхов, про полковника Золотаренку, что спит в Корсунском храме, сраженный не простою – серебряной пулей, потому что был он характерник3, и не могли достать его ляхи ни свинцом, ни железом; про Железняка и его колиев… про москалей и новый мирный век…
Шепчет Рось… Слушают ее могилы; качаются в ней изумрудными пятнами небесные звезды; дрожат по волнам красным отблеском костры на прибрежных заливных баштанах4.
Старый баштанник Охрим тоже слушает Рось. Стар он… Господи Боже, как стар! Когда француз приходил на Москву, Охрим уже жениться думал, да на место того угодил под красную шапку. Как-то раз приезжал в Корсунь один панок из москалей, разговорился с дедом про стародавние были и насчитал Охриму все сто семь годов. А ничего еще – держится старик, крепкий дидусь! Мясо, конечно, Охриму уже не по зубам, и ходит он – попирается на клюку, спина дугой, но годов на десяток еще хватит места душе в теле!.. Только вот сон съела старость у деда. По целым ночам он зевает, охает и ворочается в своем курене. Скучно ему и боязно. Известное дело: ночью, во тьме, по земле ходит враг и сеет тоску, смуту и страхи. Обвеет деда предутренним ветерком, заря выглянет из-за дальних могил, выкрасит господский палец в розовую краску и, что дивчина в новом монисте, залюбуется собою в Роси, – разве-разве тогда сморит Охрима короткая дрема.
