Читать книгу: «Шапка и другие рассказы», страница 2
Часть третья. Укрепление позиций
I
Один мой приятель, которому я рассказал свою заполярную историю, махнул рукой: «Как это ты помнишь фамилии бойцов – ведь почти полвека прошло!» Не могу объяснить, но помню.
У памяти избирательный характер; я всегда путаю вчерашний день с яичницей, а вот стоимость спирта, дальность полёта снаряда гаубицы Д-30, как и весь свой взвод по именам – помню!
Может быть, оттого, что не стараюсь забыть?
II
Мои 15 бойцов собрались в моём взводе с разных концов необъятной страны.
О москвиче Иванове я уже вспоминал. Хороший парень! Маму любит, а та меня угостила московской карамелью, вкусной такой, в шоколаде. На всех учениях в окопе командира батареи он был слева от меня, со своими линейками.
Помню, рассказал ему анекдот Гиляровского о московском булочнике Филиппове и как булки с изюмом появились. Слышу вечерком в карауле: «Потом, короче, генерал спрашивает: «Это что в булке? Таракан?! – А тот, красавец, говорит: «Да нет, изюм!». И таракана съел! Короче, так и стал булки с изюмом делать».
Все заржали, про тупых генералов им всегда нравилось почему-то…
Я на цыпочках вышел.
III
Только Молдавия и Эстония за два года службы не отдали мне ни одного вундеркинда. Их отсутствие было компенсировано немцами: во взводе было целых два – дальномерщик Герлинг и командир отделения связи Баумейстер.
Первый был здоровенный детина из Воркуты, его папаша и братья сидели в тюрьмах, а он ушел в армию, чтобы сесть немного позже. Второй был тщедушный мальчуган по имени Отто из Казахстана. И тот, и другой прекрасно справлялись с обязанностями, подтверждая, что немецкий die Ordnung или порядок, работает даже в условиях Заполярья.
Не думайте, что командир взвода – это тупой метроном для фиксации ритма на строевом плацу! Каждый день я готовился и вёл занятия по тактике и матчасти; понятное дело, политподготовка была для меня своего рода отдыхом – моим слушателям были любопытны рассказы о Цезаре и галльской войне, Иване Грозном и Суворове, взятии Бастилии и открытии Америки.
IV
Уже первые стрельбы показали, что никакие они не чудаки и не мурки; огневые взводы с нашей подачи куда надо попали, связь работала, а что ещё? Срабатывало на авторитет также это: стоило только на учениях зацепить тему родного дома – и метровый снежный наст вокруг нас начинал таять, а глаза – узкие, чёрные или голубые, сияли теплом.
К весне пятеро моих заработали отпуска, на чёрных погонах появились золотые лычки, салабоны и черпаки подвинулись на вакантные места в воинской иерархии.
Уразбаев привёз полмешка кураги и был настойчив – щурясь доброй улыбкой, сыпал всем горсти: дедушка очень просил всех кушать, командира тоже просил кушать.
Шедевр, чего там!
V
Наличие в моём взводе представителей почти всех союзных республик страшно радовало замполита; он на каждом партсобрании или политзанятии приводил примеры искренней дружбы и взаимовыручки народов СССР, направивших мне на два года непонятно за какие мои заслуги свои, как получалось, отборные экземпляры. Скорее всего, Гутман делал это из уважения: я единственный в дивизионе называл его по ЕГО имени-отчеству – Иона Моисеевич.
Все остальные – включая Гуменюка, называли Гутмана просто – Иван Михайлович.
Откликался!
Часть четвёртая. О денежных знаках
I
Не раз, и не два я с любовью вспоминал майора Степченкова! Выйдешь от начфина, а в руке куча радужных бумажек – 330 рублей в 1973! После питерских копеечных расходов получить заполярные – это было нечто невероятное! Когда Гуменюку нужно было укорить офицера за косо подшитый подворотничок, он с необъяснимой радостью сообщал, что секретарь Мурманского обкома партии меньше получает!
«Ему партия и правительство доручила командувать областью за ти ж сами гроши, и вин командуе! Потому что если бы вам, то тут вже давно булы б хвинны со шведами!»
Я представил себе секретаря обкома в яловых сапогах и портупее, лежащего на топчане в утлом караульном помещении – под портретом Брежнева, в Новый год!
Кроме того, секретарь мог купить холодильник ЗиЛ – а я нет. Деньги были. ЗиЛов не было в Военторге. Как и много чего другого.
II
Жена приехала за тридевять земель и нам в тот же день дали 11-метровую комнатку в коммунальной квартире со светомаскировочной шторой. Она спасала летом, когда в северное наше оконце в час ночи лупило солнце…
«Шило» и прикупы остались в прошлом.
Иду по дну тоннеля из снега высотой 2 метра. На мне овчинный чёрный тулуп с погонами лейтенанта, подпоясанный широким ремнём с кобурой, шапка «полтора уха» с кокардой, застёгнутая под подбородком, лёгкие утеплённые ватином брюки; я в валенках и тёплых рукавицах – идёшь вот так проверять посты, и повторяешь в такт движению конспект по тактике артиллерии: «Захват. цели. в вилку. является. желаемым. результатом. пристрелки, фух!». Зато с горки насколько легче – «после которого можно начинать стрельбу на поражение, используя средние величины между значениями установок для стрельбы».
Я свято верил в то, что борьба КПСС за мир во всём мире скоро закончится миром во всём мире, и все разъедутся по домам, оставив плац зарастать травой…
Ночь. Зелёными вертикальными лучами перекатывается ясное полярное небо. Морозец сегодня, под 40.
Часть пятая. ЧП
I
Пару слов о нашей жизни в военном городке Кандалакши. Наши расходы были никакими: я получал заполярный продпаёк, был обут и одет. Квартплаты не существовало.
Покидая пределы военного городка, приходилось тратить в обычном магазине некий мизер на что-нибудь не входящее в паёк. На копчёного палтуса, например, по 2.70 за кг, зубатку г/к по 1.90, невероятный какой-то шоколад в килограммовых плитках; чёрную икру по 16.10 за килограмм мало кто замечал. А что с ней делать, не ложками же есть!
Настоящий Токай, «самородный», из тронутых морозцем подвяленных виноградных гроздей, «вино королей и король среди вин», в нашем Доме офицеров уже с торговой наценкой стоил 3 руб.50 коп… Или ещё венгерское, Egri bikaver (2.30), было непременным атрибутом семейных застолий – но всё равно это были мелочные расходы.
II
Если мой читатель, захваченный событиями полувековой давности, сочтёт, что защитники Заполярья жили дружно и весело – как Незнайка и его друзья в Солнечном городе, то я остановлю их в шаге от идиллии.
Да вы и сами знаете – любой коллектив, даже самый прочный, обязательно даёт трещину, и, если не заметить её – в мгновение ока вытечет дружба, взаимовыручка, оптимизм, здоровая атмосфера и прочие, как говорится, успехи в боевой и политической подготовке.
Я получил отпуск, и мы уехали в Запорожье – через Питер. Хотелось навестить своих родных и друзей – времени на всех хватит: всё-таки 45 (сорок пять!) суток, не считая дороги!
Вернувшись, я по гражданке – особый форс, сразу помчался в расположение.
III
Дежурил по части квадратный капитан Шашков. Он принадлежал к какой-то северной народности, от одного названия которой хотелось думать о полярном сиянии, вьюге, Снежной королеве, шаньгах и оленьих упряжках – саам, лопарь, весь, чудь или чухонец, не помню точно. Шашков настойчиво на каждых учениях до неузнаваемости прожигал папиросным пеплом очередную секретную карту, получал взыскание и перехаживал оттого капитаном уже второй срок. Кадровик из штаба дивизии говорил: «Тебе, Гена, выгоднее по пачке «Беломора» основное направление стрельбы определять! Там и Белое море, и финская граница нарисованы. Лупи посерёдке – не промахнёшься!», и возвращал ему представление с гневными отказными резолюциями.
«Красавец!», – поправил кобуру Шашков, когда я доложился. «В параллельных брюках! Тут за тебя вторую неделю люди лазят по сопкам!» Мне стало стыдно за свои гражданские брюки. Параллельные.
Я крутил его пустую пачку «Беломора», слушая Шашкова. Отпуск закончился.
IV
Весь дивизион – кроме караула, был брошен на поиски ефрейтора Щербины, бойца моего взвода.
Высокий, симпатичный хлопец из Харькова появился во взводе за день до моего отпуска – из соседней части. Пока я валялся по путёвке в Бердянске, Щербина застрелил и. о. комвзвода сержанта Сергеева и, как было написано в ориентировке, «будучи в карауле, самовольно оставил пост, расположение части и скрылся, имея при себе АКМ, штык-нож и два магазина с патронами к АКМ».
В день моего приезда Щербину в трикотажном спортивном костюме и без оружия задержали за сорок км от части в посёлке с поэтическим названием Полярные Зори – и поместили на гауптвахту.
V
Понятно, что последующие дни были покрыты стыдом, ебуками и иными проклятиями.
«Хвинны, товарыши охвицеры, в буссоль дывляться на цей советский взвод и смиються!», – вращал полесскими глазами командир дивизиона. «Не чучмек, нет – нормальный! Оператор прибора управления артиллерийским огнём, га! И шо имеем? А если бы сместил основное направление, снаряд пишов за границу и вся боротьба за мир до спыны!», – кричал Гуменюк, тыча пальцем в Политбюро ЦК КПСС, с укоризной рассматривавшее меня со стены Ленкомнаты.
Вокруг меня образовалась пустота. Я стоял на дне Марианской впадины, воздух закончился. Свет не проникал. Голоса пропали. Холодно. Сыро. Одиноко.
Круглолицый сержант Сергеев улыбался мне, покойник – лишь закрою глаза.
VI
Возможно, именно тогда я научился писать большое количестве бумаг; их были сотни листов, на одну грустную тему. Я умудрился рассказывать о судьбе каждого воина на одной странице тетради в клеточку. Описывал позитивные изменения за прошедший год – сколько лычек пришито, и сколько суток мы провели в караулах, охраняя на лютом морозе или в окружении голодных комаров военное имущество страны. Суммировал количество подъёмов переворотом и слаженные действия при подъёме по тревоге. Перечислял благодарности, генеральские отметки в Книжке артиллериста о проведенных стрельбах.
Просто палочкой-выручалочкой стал подвиг мл. сержанта Шимона В., который, будучи в отпуске, вытащил из горящей закарпатской хаты старушку. Я беззастенчиво приписал это высокому уровню воспитательной работы во взводе.
То, что в моё отсутствие быльцем кровати безо всякой причины, просто за косой взгляд в сторону сержанта, был избит закрытый теперь на «губе» Щербина, узнали и без меня. Был конфликт, завершившийся трагически.
* * *
Взяв солёных огурцов размером с гильзу от снаряда, разломав на газете на белоснежные ломти копчёную зубатку и покромсав пшеничный кирпич, я – с друзьями своими Пашей Морозовым и Лёней Бойко, у которых пока ещё никто не ушёл с автоматом в тундру, сидим на замшелом камне, которому миллион лет и смотрим на разлив Белого моря – разлив.
Красота!
Часть шестая. Под колпаком
I
В последующий за описанным выше происшествием квартал мой взвод был объектом пристального внимания всех вышестоящих; они наведывались с моими дивизионными командирами в любое время суток и проверяли содержимое тумбочек, конспекты работы В. И. Ленина «Военная программа пролетарской революции», наличие ножных полотенец и «боевых листков»; они скребли ногтем изображения ГДРовских девушек с бабеттами на голове на дембельском чемодане мл. с-нта Васи Тютерева и сонно листали мои конспекты по тактике.
Я исходил на радушные улыбки, но был в отчаянии. Это было точное воплощение в жизнь довольно избитого армейского лозунга — «чтобы служба мёдом не казалась»!
II
Мой почерк в объяснительных стал круглым и радужным – как и содержание бумажек. Я гладил проклятые галифе каждый день. Достиг высот декламаторского искусства и нужного тембра в отдании рапортов при встрече проверяющих разного калибра. Мои планы занятий с бойцами просились на центральный вход Министерства обороны; я уже представлял, как сам Маршал Гречко А. А. склонится однажды над ними и кивнёт порученцу: «Орден Ленина и холодильник ЗиЛ!»
Однако блокада и последующие санкции продолжались, и я уже смирился с тем, что это до конца моих армейских дней – если бы не случай.
III
Майор Гуменюк вошёл стремительно и без стука – по-хозяйски, распахнув дверь в нашу офицерскую канцелярию. Мои коллеги после совместного распития как раз вышли отлить и качались где-то в солдатском сортире.
«Чё накурено?», – неожиданно дружелюбно спросил Гуменюк, не надеясь на ответ. «Абаринов!», – продолжил он, как будто в кабинете ещё кто-нибудь был. «Завтра готуйся – начпо с дивизии придёт на политзанятие! Сам полковник Кац». Тут он покрутил носом, что-то вспомнил и сказал: «А часнык – это ты правильно, без часныка сам понимаешь!» И ушёл.
Я передал его привет вернувшемуся Лёне Бойко, у которого в кармане кителя всегда была головка чеснока.
Мы ещё немного посидели, и я пошёл готовиться к встрече с начальником политотдела дивизии.
IV
Утром замполит Гутман, окружённый букетом волшебных ароматов, успокоил меня: «Кац! Кац!!! Тоже мне вождь! Проведёшь занятие на тему – пиши, «Дружба народов СССР как залог успехов в боевой и политической подготовке», и успокойся! Кац! Шлимазл житомирский!»
Не смея возразить, я показал Ионе Моисеевичу совсем другую тему в своей прошнурованной тетради, скреплённой фиолетовой печатью на листе кальки под конторским клеем. «А это теперь куда?»
«Забудь! Ты дашь слово бойцам, а я таки помогу. Это сладкая хорошая тема. У нас-таки получится».
V
Гутман и разделяющий по вечерам его мысли о светлом будущем Копытов, замредактора армейской газеты «На страже Заполярья», осмотрели плацдарм будущей встречи и перепланировали конфигурацию: стол Копытов молниеносно украсил журналами «Коммунист Вооруженных сил», чтобы создать наивную видимость тяги бойцов к этому прогрессивному изданию.
Вокруг меня усадили бакинца Юнусова, верзилу Гундарева, чуть было не окончившего пединститут в Ярославле, узбека Уразбаева, искренне обрадовавшихся предстоящей встрече в нашей убогой ленкомнатке. Белоруса Ефимова с комсомольским значком поставили с тетрадкой и приказали только чаще жестикулировать, читая какой-то безумный текст.
Когда вошли торжественно Кац и Гуменюк с несколькими старшими офицерами, я пережил примерно то же, что император Николай II в Петропавловском соборе при коронации и, так же едва не потерял сознание.
VI
Занятие прошло блестяще!
Ефимов, глядя в бумажку, активно жестикулировал – отпуск впереди всё-таки. Гундарев, всегда олицетворявший статую, вдруг взорвался и, по-волжски окая, сказал, что не мыслит жизни взвода без коллективизма, проявляющегося в осознанном подчинении личных интересов общественным, в товарищеском сотрудничестве, в готовности к взаимодействию и защите Родины. Копытов с фотоаппаратом «Зоркий» озарял лики волшебными вспышками.
Гутман, совершенно в тему, сложив пухлые ручки и обращаясь ко всем, с милой картавостью сказал, что благодаря таким как я, национальный вопрос в том виде, в каком он нам достался от царизма, решён окончательно.
Это был успех. Кац не аплодировал, но приобнял, прощаясь. Это было на уровне Ордена Почётного легиона.
Я был помилован.
Часть седьмая. Конвой
I
Щербина ещё сидел на гауптвахте, когда меня назначили туда начкаром. Чтобы вы понимали – ходить в караулы в дивизионе – сущая благодать в сравнении с «губой»! У нас построил караульных, подтянул им ремни на АКМ, поправил пилотки, и – всё, вперёд, на посты с разводящим. Тогда у этого слова был один-единственный смысл – довести караульного до поста у склада боеприпасов и сменить на отстоявшего два часа бойца. Зимой – час.
А сам в это время заварил чаёк и пишешь за бутылку «шила» секретарю родного парткома Гаухману С. Г., который поступил в Петрозаводский университет на исторический, контрольную по латыни:
naturalis «естественный, родной, врождённый»;
natura «рождение, миропорядок, природа»;
Errare humanum est. Человеку свой ственно ошибаться.
Ну, ведь как точно, образно и интересно! А здесь – не поспать, не почитать, ходишь болваном с ключами под надзором мрачного майора, начальника гауптвахты, среди миазмов параш, пусть и порожних, да покрикиваешь на помощника, что прогулочный дворик не выметен.
II
«Абаринов, бери своего Щербину, отправляем его в Петрозаводск. Короче, заведи его в баню, помой, потом в санчасть, пусть там посмотрят, дадут заключение на этап и назад. У тебя час времени, на́ вот разрешение. Вопросы?»
«Вы меня, товарищ майор, уже в конвой ставите?»
«Пошёл тынах! Он тяжкий, не забыл – по твоей милости, кого мне прикажешь послать?
И про автомат у дурака спроси, куда его спрятал?»
Ну, я и пошёл…
III
Мой зам – ст. сержант Кудряшов – с АКМ наперевес вывел Щербину на порог гауптвахты. Я мотнул убийце головой: «Пошли!»
Мы побрели на гору, в сторону одноэтажного жёлтого здания гарнизонной бани-прачечной с циклопической чёрной трубой. На дворе стояла теплынь.
Я сначала шёл чуть поодаль, а потом мы шагали рядом. На нас все встречные озирались – Щербина был в кирзовых солдатских тапочках на босу ногу и больничном светло-коричневом запахивающемся халате с изящным воротником-шалью салатового цвета.
Под глазом у него сиял мощный фингал.
IV
Баня была пуста. К акой-то воин-уборщик шерудил шваброй в душевых. Я ему сказал, чтобы нашёл полотенце. Тот принёс простынь и пару обмылков, покосившись на Щербину и мой пистолет Макарова.
Щербина, стесняясь, разделся и включил душ. Мылся он долго и радостно. Я не препятствовал.
«Дайте закурить, тащьнант!»
На, кури. Я протянул ему пачку «Беломора».
V
«Скажешь, где автомат? Чего тебе врать, какой смысл? Мне за него отвечать, дубина! Он – на мне, понял?»
«Не знаю», – затянулся Щербина. «Я его сразу утопил, там болотце такое. Оставил себе штык-нож, и всё. Я даже не знаю, где это было – тундра, берёзки-сосенки, камни, всё одинаковое. Опустил, он и пошёл вниз, на глубину».
«Родители у тебя есть?»
«Мама. В Мерефе». Он отвернул от меня распаренное лицо, утёрся простынёй. «Я бы быстрее не Сергеева, я бы вот этого вашего Кудряшова положил, это такая сволочь. Хотя и Сергеев тоже. И прапорщик этот, Мных, стоял, зубом блестел, смеялся, сука, когда меня неделю подряд били. Смертным боем! Давали нашатырь нюхать – и снова!»
«Ну, знаешь! Получается, что мне сильно повезло, что я в отпуске был?»
«Ладно, тащьнант, пошли уже, не хочу. Вот вам сколько? Ну и мне столько же, я пединститут закончил, там военной кафедры не было. Думал, как-то год отслужу… Не получилось!
Виноват. Хотя и они тоже. Горько всё это!»
VI
Скоро я сменился и уже никогда не встречал Щербину. Как не крути, а преступлений на нём было достаточно для исключительной меры.
Хотя я себя и сегодня чувствую не очень комфортно, когда смотрю передачи о дедовщине в армии или читаю статьи экспертов.
* * *
В Кандалакше ранней осенью нет дней краше, чем те, когда арктический холод только-только и робко-робко начинает вползать в повседневную жизнь. Воздух прозрачен, удивительно чист; травы пожухли уже, поминая отлетевших навсегда комаров и прочих надоевших за короткое лето неприятных заполярных насекомых. Ловишь на щёку первую сентябрьскую снежинку – и радуешься ей, как подарку, и представляешь Новый год, белейший в мире снег, и как выходим после курантов на улицу, а там все свои. И целуемся-обнимаемся, и почти все ровесники; кто-то упал, поскользнувшись, а все смеются – потому что хорошее настроение.
«Давай, вставай!»
Часть восьмая. Оселок
I
Любой, критикующий жизнь в прошлом столетии, имеет на это полное право только в том случае, если он хотя бы год отслужил в советской армии. Это же касается также всех прославляющих советский образ жизни; в основном это, как ни странно, молодые люди, родившиеся после развала СССР.
Армия и её реалии остаются до настоящего времени оселком, на котором поверяются основные мужские ценности. Можно сказать, Олимпом для мужика – а не только поводом хлопнуть стакан под кильку на чёрном хлебе с лучком.
Именно в армии мною были закреплены основы родительских постулатов и суть тех верных направлений, что даны нам в школе, университетах.
II
Можно много болтать о прежней жизни – там, как говорят, всё было основательно плохо, зарегулировано, а пространство от Бреста до Владивостока было основано не по феншую…
Однако вся болтовня ершистых нынешних критиков разбивается о незыблемый гранит вопроса: «Ты где служил? Ты можешь лично построить полсотни людей, и чтобы они тебе в рот смотрели, ожидая не приказа – доброго слова?» И появляющееся ёрзанье, и потирание ручонок, и возникающее вдруг чесание затылков попросту не катят здесь; или вот это «э-эээээээээ»…
Отдаю себе отчёт, что это максима моей жизненной философии – пусть гражданское общество простит мне её, пожалуй, единственную, как и весь мой прочий заполярный субъективизм!
III
23-е.
В этот день, когда заполярная зима даже не думает отступать, а наоборот, прижимает неслабым морозцем, приклеивает пальцы к дверце ГТТ, рвёт трубы в караулке и заставляет выражать коллективную и искреннюю признательность творцу голубых армейских кальсон с начёсом – мы на плацу. Белобрысая временщица в который раз метровым слоем припорошила крыши казарм и тенты артиллерийских тягачей, а мы – в привычном тесном дивизионном нашем строю, смотрим с возвышенности праздничного плаца, украшенного флагом СССР, на ширь застывшего Белого моря, на бескрайнюю белую пустыню.
Уверен – мало кто вспоминает в этот день некое сражение под Нарвой, но все едины в одном – это праздник отцовский, это правильный день, который никогда не исчезнет.
И нет, казалось, такой силы, которая способна потушить тысячи красных звёзд.
Стынет от февральского холода на парадном построении рука в уставной шерстяной перчатке, поднесённая к шапке-ушанке, и морозный пар из сотен ртов бойцов и командиров летит вдогонку раскатистому «Ура-а! Ура-а! Ура-а!»
