Читать книгу: «В поисках золотого зерна», страница 4
Круг второй
Вскинет острый, проницательный взор свой имеющий облик человеческий славный: саха пред ним – опоясанная восьмицветной, ясной радугой, освещенная ослепительно-сияющим солнцем, с нависшим над глиняным ликом ее лучезарно-белым небосводом, с холмами из красного песка, с пологими горами долгими, с земляными горами-уступами, милая земля саха; хоть и вздыхает тяжко, взметая в небо сполохи, ледяное море, хоть и дышит оно студеным вихрем, обрела родная земля неиссякаемое изобилие, неизбывное будущее, взрастила, взлелеяла на лоне народ саха.
Подобно тому, как в благодатное время, имеющая три русла, рокочет, разливается полноводная матушка Лена, так после жестокого мороза захиревшее было грядущее, убывшее было изобилие, иссякшее было богатство достославного саха, вновь прибыло, разрослось чрезмерно, особенно за последние годы наполнилось оно словно сосуд водой до самого края, вот-вот выплеснется.
Стада сотен коров, табуны сотен лошадей Кудангсы Великого умножились больше прежнего десятикратно. Уподобляясь сказителю-олонхосуту, так скажу, так опишу: взглянул на них, подумал, черный ерник – оказались черные скакуны; подумал, белый ерник – оказались белые скакуны. Род его материнский многолюдным стал, многочисленным. Одним словом, неимоверно возросли богатства его, неисчислимым стал народ его.
Заставил Кудангса Великий силой разрубить огненную звезду Чолбон, рожденную украшать собой облик гулко звенящего высокого неба, чтоб долгим был век саха, неизбывно изобилие, незыблемо грядущее, – тем стал именит он, тем и стал знаменит он; коль вскинет сверкающий, грозный взгляд Кудангса Великий да повернет пылающее гневом лицо, кто посмеет поднять взор свой строптивый, кто посмеет быть помехой на пути его!
Коль пожелает он и направит стопы свои по любому из ведомых лишь ему путей, только глупец иль безумный заступит дорогу ту.
Стоило Кудангсе Великому хмыкнуть слегка «гм!» – все замирали в тревожном предчувствии, ожидании: стоило ему одобрительно обронить «эгэ!», казалось, что слово это имеет целебную силу; а как необыкновенно, загадочно произносил он короткое «ну?». Все стали беспрекословно выполнять все, что он скажет. Весь люд воздал ему небывалое почтение и уважение, его славным именем умудрились затмить солнце ясное, луну светлую, так вознесли, возвеличили его.
По мере всего этого крепчал могучий дух Кудангсы Великого славного, возомнил он о себе необычайно, возгордился, почувствовал в себе такую силу, что мог бы сгрести всех и вся и упрятать в одну рукавицу.
«Чтоб уменьшить невзгоды имеющего облик человеческий, чтоб возвеличить счастье достославного саха, чтоб не стало страданий-мук, чтоб прекратились стенанья-проклятья, пришла пора изменить и облик гулко звенящего высокого неба, перевернуть вверх дном подземный мир чудовищ, изменить жизнь незыблемого среднего мира. Я хоть и велел разрубить эту мерцавшую великую огненную звезду Чолбон, украшавшую собой вселенную – вместо вины возросло, восславилось имя мое, умножились богатства народа моего, свершенное добро оказалось не чуждо ни племени светлого мира, ни племени злых духов. Оттого никак не могло быть в том никакой вины-греха. Бедняжки шаманы, имея ум короткий, сердце пугливое, не могут видеть глубоко, не столь прозорливы, потому несправедливы ко мне», – так стал думать он.
Вот так Кудангса Великий славный един именит стал, один знаменит стал. Долго ли, коротко ли жил в почести такой, будто равного ему нет никого на всей земле, да грянула громадная беда, разразилось страшное несчастье, случился жестокий мор.
Не обошел он ни одной семьи, не оставил в стороне ни одного человека, вспыхнула тяжелая болезнь, называемая напастью верхнего мира. Судя по слухам, не было семьи, где не умер человек; некоторые семьи вымирали полностью, навсегда закрывалась дверь их дома, угасал очаг, покрывались холодным инеем углы их жилищ.
Слышно было, что возросли невзгоды, видно было, что наступает смерть-погибель, горше стали слезы-причитания, громче стали стенанья-проклятья, мужчины стонали: «Лишился я жены, госпожи моей, деток милых, потомков дорогих – без них как без глаз и крыльев, потух очаг мой, опустел дом мой». Женщины голосили: «Лишилась я мужа, господина своего, золотых яичек – деток моих. Улетели они, пропали навсегда, опустело гнездышко мое… ыый-ыыйбын, аай-аайбын!» – так горестно голосили-причитали они, что жалостливые да участливые трепетали, пронзенные состраданием к ним.
Если и отведет кто неведомо откуда нагрянувшее страшное бедствие, если и спасет кто, от неведомо откуда взявшейся напасти, если и убережет кто, призрит в это кровавое время, то только Кудангса Великий, кто же кроме него?! Привыкшие к избавлению, ходившие в оберегаемых, пришли вновь к Кудангсе Великому, и так стали просить упрашивать, молить-вымаливать, что истерзали душу его и тело, затмили разум.
«Великий господин, глава наш! Видно, создан ты был милосердным спасителем нашим, и прежде жалел ты, покровительствовал нам, и прежде спасал от неминуемой смерти, пожалей-помоги и в этот раз! Научен ты спасать род наш, предназначен быть родоначальником многих поколений славных саха, ради их спасения ты даже велел разрубить украшение всей вселенной – великую огненную звезду Чолбон. Коль ты не одолеешь посланную с высоких небес погибель, кто одолеет и избавит нас от него?.. Не лишай народ свой света солнечного, не оставляй его без земли родимой, пожалей-помоги! Не вьется дымок над жилищами нашими, пустеют-хиреют дворы наши», – так взволновались они, запричитали.
Те, кому снились вещие сны, постарались увидеть их, – да ничего полезного, спасительного не увидели, шаманы-удаганки камлали как могли – да ничем не смогли помочь… А смерть, между тем, будто злорадствуя, свирепствовала пуще прежнего.
Родные-близкие Кудангсы Великого, обхватив его колени, обливались кровавыми слезами: «От того, что ты не жалеешь нас, творится с нами такое. Разве хоть раз перечили мы тебе? Чем огорчен, чем обижен, что отвернул от нас доблестный лик свой, отвел от нас огненный взор свой! Отец наш родной! Пожалей, помоги!»
Прозорливые думы Кудангсы Великого славного иссякли, даже он пришел в отчаяние, ослаб могучий дух его. Не стал он спать ночами, не стал есть днями… Помутился ум его от непрестанных дум, устал, утомился он. Натянул на глаза высокую шапку, заткнул уши, оперся лбом о медный посох свой и сидел так, изредка тяжко вздыхая…
«Как помочь? Народ мой вымирает, как помочь ему? Как? Может, так?! А может, эдак?!!» – будто во сне бормотал он. Смуглая кожа его побледнела-посинела; блестящие жгуче-черные волосы его покрылись сединой, тягостные думы овладели им, тяжкая участь выпала ему…
Так, познав муки-мученические, страдания великие, перевернув, переворошив, перемешав все, рассмотрев со всех сторон и по-всякому – надумал он думу, неведомую еще мозгу двуногого, понял то, что не понято им, чудо-чудное выдумал, на диво-дивное вознамерился.
«Эту болезнь отверзающие уста, эту напасть имеющие язык все называют болезнью верхнего мира, напастью огненных небес, судя по тому, души счастливых людей этого досточтимого пестрого среднего мира крадут злые духи, спускаясь с высоких небес, потому гибнет и чахнет народ мой?!! Кабы растрогать их, умилить чем, ослабить, унять кровожадную силу – прекратил бы гибнуть люд, саха-уранхай… Довольствуйся они малым вознаграждением – болезнь эту любой шаман давно б уж одолел, прогнал обратно наверх… Малое получив, не отправятся восвояси, не отстанут добром, окаянные; кажется, они из тех, которые схватив – не упускают, укусив – не отпускают… Потому мне, человеку, слывущему великим главой этого среднего мира, остается только одно – породниться с главой бесовского племени высокого бурлящего неба, имеющим двор, покрытый блестящим гладким льдом, с возвышающимся жилищем, вытесанным изо льда; с тем, у которого кровожадный, леденящий дух, а у самой гортани нарост величиной с сосновую чашу, с пробуждающимся внезапно, содрогаясь-вздрагивая, с Величествующим Великим Суоруном… Неужто родичей будет пожирать? Хоть и нечисть бесовская, да есть у них разум кое-какой! Дочь его взять в жены сыну моему, а сыну его отдать дочь мою – выходит, только так и следует поступить мне, придется породниться с ними, может, угожу я им тем и, почитая нас за родню, не станут они впредь истреблять-пожирать народ мой», – так непреклонно решил он исполнить задуманное.
Кудангса Великий славный приподнял с глаз высокую шапку-дьабака и, тяжко вздыхая, вскочил на ноги, вонзил в землю свой медный посох и вскричал: «Иль сгинем, иль воскреснем… Испытаем судьбу… Нохо! Сорук Боллур! Мигом найди шамана Чачыгыра Тааса, где бы он ни был, чтоб мы не успели глазом моргнуть, а он уж тут!» Послышался возглас: «Эге, слышу», – сей же миг перед стариком замер парень в низком поклоне, затем мелькнула тень и послышался стук уж закрывшейся двери…
Шаман Чачыгыр Таас гостил в Амге у богача Кутуйаха. Вдруг распахнулась дверь и, не успела она закрыться, как перед хозяевами склонился в поклоне порученец Кудангсы Великого Сорук Боллур, затем он подскочил к шаману и сказал: «Великий тойон-господин, глава наш Кудангса Великий зовет тебя, велел привести в мгновенье ока… Идем же!» Шаман Чачыгыр Таас растерянно воскликнул: «О, то-то же, предчувствие томило меня, дурной сон привиделся мне. Как холодно – дрожь пробирает, как жутко – волосы шевелятся!» – и, вскочив на короткие, кривые ноги, стал одеваться.
К рассвету, когда мчавшиеся во весь опор, едва дышащие, добрались они до широкого двора, до огромной усадьбы, – отворили пред ними вход, открыли дверь, подготовили место почетное, ввели под руки шамана, усадили и стали потчевать-угощать.
Сидя на главном ороне напротив входа, Кудангса Великий заговорил: «Старец! Ведь ты великий из шаманов, почтенный из почтенных, имеющий такой тяжкий дух, такое весомое слово, такой проникновенный тойук, такую одержимую речь: что можешь выхватить прямо из нижнего мира трепыхающихся удальцов его, что в силах низвергнуть прямо из верхнего мира барахтающуюся бесовскую нечисть его.
На видимой южной стороне нижнего белого неба, где девять смерчей неистовствуют в его трепещущей глотке, в колыхающейся гортани, в полощущейся пасти, в вязком желудке, обитающий высоко, в племени всесильной бесовской нечисти есть, говорят, старец, глава-господин их Величествующий Великий Суорун. Да и я в этом досточтимом среднем мире являюсь первым главой, великим тойоном-господином, потому и велел позвать тебя, чтоб стал ты моим порученцем и сосватал для сына моего дочь его, а дочь мою желал бы я отдать сыну его младшему». Шаман Чачыгыр Таас икнул от неожиданности и удивления, поскольку услышал дотоль неслыханное, узнал дотоль неведомое и недоуменно вытаращил глазки, похожие на спелую голубику.
– Нет, нет! Замолчи! Что за вздор несешь ты, не веди греховные речи, не умножай смерть людскую… Не слышал еще имеющий уши, не видел еще имеющий глаза, не ведал еще имеющий разум, чтоб породнились меж собой саха и нечисть. Ох, только не это, не то неизбежна расплата,– судорожно вздрагивая, наотрез отказался он.
– Расплатой грозишь… Когда заставил я разрубить великую огненную звезду Чолбон, ты говорил так же, но с тех пор уж не наступали больше жестокие холода, великие морозы, возросло изобилие-благоденствие, стало светлым и прекрасным будущее… Вознамерился я улучшить жизнь всего люда, живущего в этом среднем незыблемом мире, спасти славных саха от напасти всесильного верхнего мира, неужто за это суждено мне возмездие?!! Напротив, коль породнюсь я с тем Величествующим Великим Суоруном, хоть и бесовского он роду племени, да не посмеет посягнуть на жизнь родичей своих. Тогда имеющий облик человеческий сирый саха расплодится-размножится, превратится в большой многочисленный народ, и больше не прольется его кровь, не познает он поражения от любого другого народа. Не видишь, словно скошенная трава падает саха от случайной смерти, – так, с горечью и гневом говорил Кудангса Великий.
Шамана Чачыгыра Тааса все больше одолевала робость, бросало в дрожь, от страха шевелились волосы на голове.
– О, откуда знать, откуда понять мне – так ли, не так ли… Сильных верхнего мира, чудовищ громадных дыхание огненное вынесет ли смертный среднего мира? Ох, неужто гибель близится наша… неужто конец нам! – ужаснулся шаман и задрожал-затрясся, будто напившаяся холодной воды лошадь.
– Ужель не понять-не знать мне об этом? Ведь и у меня бьется в груди сердце, чувствительна к боли кожа… Как мне не жалеть, не печалиться о сыне моем да дочери, ненаглядных чадах моих, крови и плоти моей?! Как бы ни жалел, как бы ни любил их – предпочел я народ мой; чтоб уберечь, спасти его, жертвую детьми моими. Сейчас я, словно натянутая тетива, не позволю перечить мне ни слова. Отвечай немедленно, будешь камлать иль нет?!! Коль в такое страшное время добром не закамлаешь, заставлю силой, – сказал Кудангса Великий славный и, держа в левой руке медный посох свой, правой выхватил с крюка треххвостую благословленную плеть свою, вскочил на ноги, бросив исподлобья огненный взор.
– О, постой, выслушай! Усмири гнев свой! Великий тойон-господин мой, глава наш, не сердись, не гневайся… Ну что ж, будь что будет, попробую камлать, расплата за то будет на тебе… Далеконько до того края, разве сытый да крепкий телом доберется до него… Потому до вечера седьмого дня седьмого месяца корми меня только сочным костным мозгом, пои кумысом из молока яловой кобылицы – загустеют тогда мозги в моих старых костях, уплотнится-окрепчает тело мое, – так заговорил шаман, дрожа от страха, стуча зубами. Кудангса Великий славный унял свой гнев и, тяжело дыша, грузно опустился на орон.
* * *
До вечера седьмого дня седьмого месяца шамана Чачыгыра Тааса кормили костным мозгом птиц и зверей, поили кумысом из молока яловой кобылицы… шаман разжирел, растолстел. Нетерпение людей было так велико, что дни казались неимоверно длинными, многих не стало, многие умерли. Под вечер седьмого дня седьмого месяца в условленное время по велению-указанию шамана, оставшиеся из людей вышли и перед главным окном поставили священный столб, протянули волосяную веревку-салама. После чего привели светлоглазого жеребца-девятилетку – с красноватой, будто сырые легкие, мордой, с длинной выгнутой шеей, наполовину черной, наполовину белой, четыре его ноги белели, словно березовые стволы, и весь он был берестяно-пегой масти, местами будто перехваченный веревками, – привели и привязали к столбу; затем принесли зверей-птиц, деревянных духов-покровителей шамана и воткнули в землю. Зайдя в дом, присыпали золой горящий огонь, так, чтобы он лишь едва теплился. Бросили перед очагом огненно-рыжую шкуру старого медведя, целую, с мордой и лапами. Привели шамана, бережно поддерживая под обе руки, усадили на шкуру-подстилку, одели в наряд шаманский, подали бубен с маленькое круглое озерце, вложили колотушку в руку.
В доме стало тихо. Сгустилась темнота, удлинились колыхающиеся тени, изредка вырывающиеся из-под золы язычки пламени играли красноватым отблеском на лицах людей, после чего отступала темнота, резче вычерчивались смутные тени; ожила, меняя свой облик, домашняя утварь, то укорачиваясь, то удлиняясь, она топорщилась, корячилась словно в нее вселился дух.
Шаман Чачыгыр Таас, подобно взывшему от невыносимого голода волку, протяжно и жадно зевнул, затем, будто просыпаясь от глубокого сна, все громче и громче издавая натужные, идущие из глубин чрева звуки, стал благословлять очаг свой, дом свой, землю родную.
Стал так нещадно уничижать себя, что тело сковало холодом, волосы встали дыбом, так пронзительно засвистел, что заломило у людей кости, заныло сердце.
После чего, заждавшихся сзади, ожидавших спереди, сидевших на плечах, выжидающе глядевших сбоку, тех, кого прижимал к груди – птиц-зверей своих недвижных позвал он и залопотал, запел понятный лишь им тойук. Затем поднялся с места своего, подошел к правому главному окну, протянул ладонь, заржал громко три раза, подзывая коня, – привязанный к священному столбу берестяно-пегий жеребец сорвал веревку и, подойдя к окну, засунул в него голову по самую шею, фыркнул громко и грянул бездыханно оземь.
После этого шаман Чачыгыр Таас вселил всех собравшихся духов-нечисть в жеребца: а затем и дух жеребца, и всех птиц-зверей своих погоняя-понукая, отрываясь от средней земли, взбираясь в высокое всесильное небо, произнес заклинание, прося покровительства Кэхтийэ Хотун-госпожи, духа дороги, так, взывая-вскрикивая, начал путь свой. Будто одержимый, заскакал-заплясал неистово он, словно заколдованный, зашатался-закачался он, зазвенели бубенцы, залились колокольчики, замелькала колотушка, зарокотал бубен.
* * *
Шаман Чачыгыр Таас, тронувшись с родимой, полной тревоги земли, то и дело вскрикивал, вопрошая – не высокое ль это священное небо, обитель двуглавого орла, кружился-вертелся, мчался на юг, к грани многострадального неба, бушующего неистовым вихрем, к его трепещущей гортани, к полощущейся пасти, к широкому желудку, протяжно-раскатисто напевая тойук, прыгал-плясал неудержимо, поднимаясь вверх.
Достигнув вершины верхнего мира, духов своих огнедышащих – величиной с половину молодой лиственницы, сокрушающих, сметающих, величиной с заснеженную ель, обладателей саженной шеи в полгруди, длинных змеиных языков в семь саженей, имеющих кровавую пасть, глаза-наросты – всех прогнал, всех отправил восвояси.
Отринул прочь сильных, мускулистых своих, жилистых, костистых своих с огненными глазами, востроклювых удальцов своих, наилучших своих, имеющего морду с белым пятном, всех! – один-одинешенек три дня и три ночи шел он по длинной узкой полосе, которой не было ни конца, ни края, пел тойук протяжный, не переставая прыгать-кружиться, скакать-плясать.
Обессилев от долгого пути, утомившись от дальней дороги, измотав свою плоть, изойдя потом, изнуренный-изможденный, едва держась на подкашивающихся ногах, чуть живой, добрался он до широкой ледяной усадьбы Beличествующего Великого Суоруна, до его холодного железного жилища, дошел и упал, и пополз. «С богатыми подарками, с перетянутыми туго тяжелыми вьюками, с достойными подношениями, упирающийся о рыбину Луо-балык, опирающийся на рыбину Бил-балык, с воплем взмывающей в трепещущую глотку верхнего мира, с бранью низвергающийся сквозь колыхающуюся гортань бездны нижнего мира, одержимый сверхъестественной силой, стремительный, подобный огню, я, шаман Чачыгыр Таас, пришел к вам и протянул в широком дворе вашем длинную бечеву-саламу нарядную, привязал ее к вытесанному громадному столбу, протянул к священному жертвенному столбу.
– Взгляните ж сюда, одарите улыбкой! Чтоб приятно было отведать вам, чтоб вкусно было есть – имеющего толстый брюшной жир, чтобы радовать глаз ваш – берестяно-пегого, в «белых чулках», с красноватой, будто сырые легкие, мордой, с шеей наполовину черной, наполовину белой, светлоглазого девятилетнего жеребца, подобного скале – привел я и привязал к высокому священному столбу с девятью высеченными выемками вкруг… Возвеличил до жертвенного столба, вознес до великого столба, удостоил священной жертвы, уподобил достойному древу… Снизойдя, взгляните сюда, не пора ли откинуть покров, укрывающий огненный лик ваш?!! Вы спросите, почему покинув врата нижнего мира, двери ада, досточтимый средний мир, родную землю свою, вопя и стеная, пришел я, бедняга, сюда – от первейшего главы бескрайнего необозримого неколебимого среднего мира, имеющего неиссякаемые богатства, неистощимый достаток, нехиреющее добро, неувядающее будущее, неубывающее изобилие, лучшего из людей, главы славных саха, по поручению Великого Кудангсы, явился я… Послал он сосватать младшую дочь вашу сыну своему в жены, младшего сына вашего дочери своей в мужья… Каким будет ответ ваш на это, говорите скорей, почтенные, благородные, знатные мира сего», – так сказал он.
На что имеющий огненную пасть, с толстым незаживающим рубцом величиной с берестяную чашу в запрокинутой ороговевшей глотке, с глазами, подобными треснувшим скалам, с отвисшей черной губой, подобной развалившейся земляной горе, Величествующий Великий Суорун старец, всегда суровый и холодный как железо, разинул пасть, подобную разверзшемуся оврагу, ощерив на мгновение семь позеленевших, проржавевших, заплесневевших зубов. Закопченное медное лицо его вытянулось в недоумении. Хлопнув себя по бокам заскорузлыми, с запекшейся кровью ладонями, он отвернулся, прикрыл рот одной рукой, другой замахал: «Э, окаянный, не говори так! Прочь! Прочь! Что за речи, неслыханные доселе, ведешь ты? Неужто родившийся в досточтимом среднем мире, где все сущее смертно, с легким, словно сырость-туман, дыханием сирый саха вынесет-вытерпит тягостное наше, обжигающее огнем дыхание?!! Прочь, прочь», – наотрез отказался он.
– И я пробовал говорить так, да погрозил он мне сломать позвонок, разорвать вену, располосовать спину, избить до полусмерти, потому я и стою сейчас перед тобой плача-причитая, стеная-рыдая; с давних-дальних времен, с молодых лет из-за вас не обзавелся я богатым домом, скотиной-живностью, детьми-домочадцами, все ваши пути-дороги возносил-восхвалял; когда, ведя за собой, погоняя перед собой, взвалив на спину, прижав к груди, привязав ремешками, засунув за пазуху, с подношениями приходил я к вам, тогда вы, приговаривая – пришел, мол, наш парень, бедняга – привечали ведь меня, приветствовали торжественно?!! В трудное время обещали быть мне опорой; когда пришел я к вам, обливаясь кровавыми слезами, плача-рыдая, вопя-стеная, не отворачивайтесь прочь, тяжкое слово, святую просьбу мою не оставляйте без ответа!
Коль вернусь я ни с чем, почернеет лицо мое, помнет он бока мне, вывернет душу, изобьет до полусмерти, не убьет если… В досточтимом среднем мире, среди славных саха этот Кудангса Великий знаменит стал очень, именит, не пора ли вам, назвав имя его громкое, заглянуть в дымовое отверстие жилища его?!! – так шаман Чачыгыр Таас стенал, прося-причитая, жалобно пропел, умоляя-упрашивая, кланяясь низко трем их теням.
На что огнедышащие родичи прожорливого старца Великого Суоруна, сильные мира верхнего, заклекотали гортанно, защелкали высунутыми семисаженными змеиными языками, облизнули плечи. Охватила их жадность, замучила алчность, извела ненасытность… Старались они смотреть на шамана, а глаза их горящие метали стремительные, как падающая звезда, искры совсем в другую сторону. Дочь заерзала, сын заелозил.
«Идем» да «идем», «соглашайся» да «соглашайся!» – со всех сторон затеребили старца Великого Суоруна.
Коль у южного кровавого склона вихревого неба с восемью засовами заарканить девяносто девять великих шаманов огненной бечевой с девяносто девятью узлами да и свалить их перед хитрой и коварной, алчной и ненасытной госпожой Хотун Хуохтуей и тогда не угодить ей. Важно подбоченясь, едва поворачивая голову к своему старику, она заклекотала, словно хищная птица: «Э, пожалуй, спустимся! Знал, наверное, Кудангса, что говорит», – и, звучно причмокнув, утерла рот. Величествующий Великий Суорун сказал вкрадчиво: «Ну-ну! Наверное, так! – подумал-подумал и добавил сердито, – да ладно, будь что будет, знал, наверное, что говорит? Спустимся к вечеру девятого дня девятого месяца, пусть знает об этом, готовится».
Выполнивший поручение главы, шаман Чачыгыр Таас благодарил: «Почтенные мира верхнего, высокоблагородные, вы приняли заветное слово моего долгого, извилистого-изнурительного пути, не оставили без внимания, не ввергли в отчаяние, спасли мне жизнь: то-то же, воистину великие, удальцы из удальцов, должны будете сдержать свое обещание! Дайте знак мне, Кудангса Великий не поверит одним словам, засыплет лицо мое землей, закидает глаза снегом, изобьет до смерти. О, до чего же досадно, не вернуться мне больше сюда, в последний раз я здесь! Темные лики ваши, огненные лица, жаром опаляющие, не видеть мне больше здесь», – так голосил-стенал он.
После чего темные лики громадных чудовищ вспыхнули, будто начищенная медь, железные, непроницаемые сердца потеплели, размякли от жалости и они воскликнули: «Эх! Верно говорит бедняга наш! Дадим ему какой-нибудь знак, в самом деле, Кудангса Великий не из тех, кто верит одним словам… Уж слишком он стал именит, слишком знаменит! Но, погоди, и МЫ для него будем достойными гостями: тяжко, хлопотно будет ему с нами», – затем Величествующий Великий Суорун велел принести в знак их скорого появления по одному волоску от жеребцов сына и дочери; те два волоска были восьмигранные, в девяти местах пестрые, упругие.
Возрадовался, наконец, шаман Чачыгыр Таас, благословил два конских волоска, обернул вокруг пальца три раза, завязал-заплясал, запрыгал-заскакал, спускаясь с высокого всесильного неба на родную землю-матушку, спустился и вручил, говорят, Кудангсе Великому знак, данный ему.
Собравшиеся при том люди все были удивлены, изумлены чрезвычайно. «О, хорошо, если не родится больше такой шаман!» – воскликнули они, потрясенные.
