Читать книгу: «Всеволод Большое Гнездо из рода Мономаха. Византийские уроки Владимирской Руси», страница 3

С отступлениями от канонов

Есть еще один аргумент в пользу «греческого» происхождения второй жены Юрия Долгорукого, довольно неожиданный и достаточно спорный. Е. В. Пчелов, специалист в области генеалогии и геральдики, отмечает: «В этом контексте любопытно предположение о том, что на известной иконе Дмитрия Солунского (ныне в собрании Третьяковской галереи) изображен Всеволод Юрьевич, чьи византийские черты лица резко контрастируют с половецким антропологическим типом Андрея Боголюбского, выявленным в процессе реконструкции М. М. Герасимова»⁶⁹ (и, добавим, с мадьярским типом Мануила I Комнина, смуглолицего сына венгерской принцессы, – мнимого деда Всеволода).

Икона, о которой идет речь, была обнаружена в 1919 г. в подмосковном городе Дмитрове, в нижней церкви Димитрия Солунского Успенского собора. Устная легенда связывала ее с личностью великого князя Всеволода Юрьевича, в крещении Дмитрия. Действительно, большинство исследователей датировало икону концом XII – началом XIII в., то есть временем княжения Всеволода Большое Гнездо. Да и сам город Дмитров – изначально крепость, основанная по случаю его рождения и названная в честь его небесного покровителя. Известие об этих событиях содержит Тверская летопись: «О Дмитрѣ. Въ лѣто 6663. Сущу князю Георгію Суждальскому Володимеричу въ своей области на рѣцѣ на Яхромѣ и сь княгинею, и мѣсяца октобря 19 день родися ему сын Дмитрій, и нарече ему имя Всеволодъ, и постави на томъ мѣстѣ въ имя его градъ, и нарече его Дмитровъ»⁷⁰.

Учитывая время создания и место нахождения иконы, некоторые ученые предположили, что она представляет собой княжеский портрет. Такого мнения, в частности, придерживался Д. С. Лихачев: «Со стендов Третьяковской галереи смотрит на нас выразительное изображение известного всем по “Слову” Всеволода Большое Гнездо – в образе Дмитрия Солунского (святого патрона этого князя)»⁷¹.

Специалисты в области иконописи относятся к изложенной версии скептически: средневековые каноны не допускали портретного сходства изображаемого святого с конкретным человеком. «Более того, даже иконный образ самого святого отнюдь не является его портретом. Поэтому весьма опрометчиво усматривать в лике Дмитрия Солунского лицо Всеволода III»⁷². Но те же исследователи отмечают, что дмитровская икона «стоит особняком в иконографии Дмитрия Солунского. И лик, и поза, и жест святого необычны для иконных образов христианского воителя»⁷³. Особенно выделяется в их ряду лик: св. Димитрий изображен с усами и небольшой бородкой – вовсе не так, как на других иконах, где он представлен безбородым и безусым юношей. И тот факт, что иконописец отступил от канонического образа святого, внес в его лик особенности облика православного воина-мужа, говорит об исключительности стоявшей перед художником задачи. Учитывая личность заказчика, можно понять и содержание этой задачи. Разумеется, речь не идет о портрете в понимании живописцев более поздних эпох. Но типологическое сходство изображенного на иконе святого воина с нареченным его именем князем (соответствие этнического типа, православного обличия, даже характера – чего стоит полуобнаженный меч в руке Димитрия!) вполне могло иметь место.

В связи с этим достойно упоминания и другое живописное произведение – так называемая Ктиторская композиция, фреска, размещенная в аркосольной нише в юго-западном углу церкви Спаса Преображения на Нередице⁷⁴. Согласно атрибуции Ю. Н. Дмитриева, эта композиция могла быть создана около 1246 г., то есть примерно полувеком позже других фресок храма, построенного в 1198 и расписанного в 1199 г.⁷⁵; на ней в образе предстоящего перед Христом храмоздателя (ктитора) увековечен, по мнению исследователя, князь Ярослав Всеволодич; заказал же фреску в год его кончины, разумеется, сын Ярослава – Александр Невский, в ту пору новгородский князь⁷⁶.

Гипотезу искусствоведа и реставратора Ю. Н. Дмитриева поддержали многие специалисты, в том числе признанный знаток средневекового искусства В. Н. Лазарев⁷⁷. Их критики сделали упор на то, что Ярослав Всеволодич в принципе не мог быть изображен на ктиторском портрете, так как не являлся храмоздателем Спаса на Нередице: церковь не им была основана и в годы его княжения в Новгороде (1215, 1221–1223, 1224–1228, 1230–1236) не возобновлялась, не перестраивалась, не расписывалась.

Атрибуция Ю. Н. Дмитриева не была первой. Несколько раньше обнародовал свою версию историк искусства Н. Л. Окунев. В рассуждениях он опирался на опыт изучения аналогичных изображений в храмах Сербии. Заказчиком Спасо-Преображенской церкви являлся Ярослав Владимирович, княживший в Новгороде в 1181–1184, 1187–1196 и 1197–1199 гг., а значит, именно он изображен на фреске⁷⁸. Противники гипотезы Н. Л. Окунева напоминают, что церковь расписали после того, как Ярослав Владимирович в очередной раз (и уже окончательно) был выведен из Новгорода⁷⁹. Вряд ли у новгородских мастеров могло возникнуть желание запечатлеть неугодного князя на фреске храма⁸⁰.

Ктиторский портрет в аркосольной нише церкви Спаса на Нередице красноречиво свидетельствует о южных корнях изображенного на нем немолодого мужчины. Этому этническому и возрастному типу вполне мог бы соответствовать Ярослав Всеволодич (1190–1246), третий сын «гречина» по матери Всеволода Юрьевича и «ясыни»⁸¹ Марии Шварновны⁸².

В сокровищнице знаний

Подведем итог наших рассуждений. Внимательное прочтение наиболее ранних летописных известий об изгнании Андреем своих родственников и приведенные выше доводы в пользу гипотезы о принадлежности матери Всеволода к знатному ромейскому роду позволяют сделать два немаловажных вывода.

Во-первых, она сама и ее младший сын остались в Константинополе. Ведь им не выделили какой-то особой области для поселения, а направлять ищущую приюта соотечественницу, матрону с малолетним дитятей, в военный лагерь на Дунае или в живущую как на вулкане Палестину – такое могли приписать царю-рыцарю Мануилу лишь оторванные от реалий его времени книжники, составители позднейших летописных сводов.

Во-вторых, не будучи царской крови, Всеволод не мог воспитываться при дворе как византийский царевич или чужеземный принц (например, как его современник Бела, младший брат венгерского короля и в будущем сам король, покровителем и наставником которого был Мануил), а значит, русский княжич избежал сомнительного удовольствия с ранних лет познать и усвоить специфические нравы дворца, с его интригами и спесью вельмож, с его вездесущими евнухами, с регламентированным до мелочей распорядком. Но у греческой родни Всеволода, конечно же, были средства, чтобы дать ему начальное образование (пропедиа) на дому, наняв достойного учителя. Когда же ученик подрос и усвоил азы грамотности, он мог обучаться в одной из так называемых грамматических школ, где получали среднее образование (педиа) дети в возрасте от 10–12 до 16–17 лет⁸³.

Комнины, как и их предшественники Дуки, придавали важное значение воспитанию и обучению своих подданных, привлекали ко двору образованных людей, поощряли тех, кто обнаруживал тягу и способность к научным занятиям. Знание в Византии было великой ценностью, обладать которой стремились и василевс, и рядовой гражданин Империи. В наставники своим детям императоры приглашали лучших ученых страны. Не уступить государям старались их важные сановники. Дети простолюдинов тоже могли учиться: городские и сельские школы были открыты для всех… для всех, кто был способен заплатить за обучение. И люди незнатные и не слишком состоятельные на последние деньги учили своих сыновей, чтобы те могли выбиться из низов, ведь, получив образование, можно было изменить положение в обществе, дослужиться до высоких чинов, достичь власти и богатства… Вот такой страной была Византия XII в. Разве можно представить, чтобы талантливый и честолюбивый княжич остался неучем в такой стране?

Дмитриевский собор во Владимире на Клязьме – дворцовый храм владимирского великого князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо. Ок. 1188–1191 (датировка Т. П. Тимофеевой; традиционно датировался 1193–1197 гг.). Вид с юго-востока. Фото 2004 г.

Поживи Всеволод в Царьграде подольше, он мог бы поступить в знаменитую Магнаврскую школу⁸⁴ или другое высшее учебное заведение византийской столицы. Но судьба распорядилась иначе: не позже конца 1168 – начала 1169 г., в возрасте 14 лет, царьградский «ссыльнопоселенец» вернулся на Русь. Разумеется, с позволения (а возможно, и по приглашению) старшего в отцовском роду – Андрея Боголюбского, которому для похода на Киев и последующего контроля над ним потребовались энергичные и грамотные сторонники. А византийский выученик, со связями в Константинополе, с прекрасным знанием греческого языка и ромейских обычаев, дорогого стоил. Мог ли догадываться Андрей Юрьевич, что некогда высланный им (а фактически отправленный учиться) младший братишка продолжит начатое им дело и стяжает славу, сравнимую со славой их великого деда – Владимира Мономаха?

Резная композиция в восточной закомаре северного фасада Дмитриевского собора. На рельефе, согласно одной из гипотез, изображен Всеволод Юрьевич с сыновьями

Вознесение Александра Македонского на небо.

Рельеф в восточной закомаре южного фасада Дмитриевского собора

В образованности Всеволода Юрьевича, его рассудительности, чувстве прекрасного убеждает вся деятельность князя на поприще устроителя и украшателя Владимиро-Суздальской Руси. Вот как писал об этом известный искусствовед В. Н. Лазарев: «Преемник Андрея Боголюбского, Всеволод Большое Гнездо (1176–1212), был хорошо знаком с византийской культурой. Юные годы Всеволод провел в Константинополе, где научился ценить красоту византийского культа и искусства. Недаром он пригласил для росписи возведенного им Дмитриевского собора константинопольских мастеров»⁸⁵.

О том, что Всеволод хорошо усвоил византийские уроки, писали многие исследователи. Наш вывод, что младший сын Юрия Долгорукого и внук Владимира Мономаха мог получить классическое образование в самой просвещенной из столиц тогдашней Европы, позволяет конкретизировать содержание этих уроков. Ведь чему учили царьградских школяров, мы знаем из сочинений византийских авторов. Но это тема следующей главы.

Глава 2
Первый ученик Второго Рима

Всеволод Ярославич, «князь всея Руси», был редкостно образован: знал, по прямому свидетельству сына – Владимира Мономаха, пять языков⁸⁶. Мономашич Юрий Долгорукий младшему наследнику дал мирское имя своего деда и оставил «Поучение» отца. Мог ли Всеволод Юрьевич не вдохновиться примером старших родичей, не перенять их пытливый нрав, их тягу к учености? Эту фамильную жажду знаний утолила бы и русская школа, но случилось так, что наставниками княжича стали царьградские учителя.

По византийскому образцу

Исповедание Христовой веры наши рассудительные предки восприняли от тех, кто сохранил ее в чистоте и неповрежденности. Вместе с православным учением русские люди усваивали византийский опыт учительства. Вводивший на Руси христианство Владимир «на[ча] ставити по градомъ церкви и попы, и людие на крещение приводити… и пославъ нача поимати оу нарочитои чади дѣти и даяти на оучение книжное»⁸⁷. «Нарочитая чадь» – именитые люди, знатные горожане. Расчет был на то, что уже спустя поколение местная власть сосредоточится в руках людей просвещенных. В руках единомышленников, признающих одного Бога – Святую Троицу и одного государя – киевского князя.

Жизнь, как водится, внесла поправки в державный план: единовластие продержалось по историческим меркам недолго. Зато просветительского запала хватило на века. Хотя поначалу реформа образования на Руси не слишком радовала вчерашних язычников. «Повесть временных лет» сообщает: «А матери же чадъ своихъ плакахуся по нихъ, и еще бо ся бяху не оутвѣрдилѣ вѣрою, но акы по мерьтвѣцѣ плакахуся симь же раздаянымъ на оучение книжное»⁸⁸.

Комментируя слова летописца, Б. Д. Греков отмечал: «Совершенно ясно, что “учение книжное” – это не обучение грамоте, а школа, где преподавались науки, давалось серьезное по тому времени образование. Грамоте обучали не в этой школе. Простая грамота была известна на Руси задолго до Владимира»⁸⁹.

Сведения о численности первых киевских школяров сохранила Вологодско-Пермская летопись: «.князь великии Владимер, собравъ дѣтеи 300, вдал учити грамоте»⁹⁰. Важное уточнение состава учащихся находим в хронике польского историка XVI в. М. Стрыйковского: Владимир отдал в учение «всех названных сынов своих и возле них несколько сот боярских сынов»⁹¹. Так закладывалась добрая традиция правящего рода Рюриковичей – не уступать в грамотности, а нередко и в учености своим придворным и подданным, более того, служить им примером. Эта традиция позже расцвела во Владимиро-Суздальской земле – во многом благодаря ее просвещенным властителям: Андрею Боголюбскому, Всеволоду Большое Гнездо, его старшему сыну Константину – и продержалась там до монголо-татарского разорения. (С приходом монголов школьное образование в землях Северо-Восточной Руси не исчезло – например, школа в Григорьевском монастыре Ростова продолжала действовать вплоть до XV в.⁹², но уровень грамотности населения, в том числе знати, заметно снизился. Еще П. Н. Полевой отмечал: в летописях «о Димитріи Донскомъ прямо говорится, что онъ не былъ хорошо изученъ книгамъ; о Василіи Темномъ, – что онъ былъ не книженъ и не грамотенъ»⁹³.)

Первыми православными священниками на русской земле были выходцы из Византии. Логично предположить, что и первыми учителями киевской школы стали ученые греки, а также те славяне, которые получили образование в городах Империи. Примером для них являлись премудрые солунские братья Кирилл и Мефодий, просветители славянские. Важно отметить, что Кирилл (в миру Константин) учился, а позже преподавал в Магнаврской школе, высшем учебном заведении Константинополя. В 863 г. в столице Великоморавского княжества Велиграде братья основали первую школу, где обучение велось на славянском языке. В его основу был положен говор македонских славян болгарской группы – солунский диалект, хорошо знакомый Кириллу и Мефодию. Многие богословские и школьные тексты перевели с греческого на славянский сами братья. В Болгарии учебные заведения по византийскому образцу открывали последователи Кирилла и Мефодия⁹⁴. Развитие книжной грамоты и школьного дела на Руси также нельзя представить без наследия солунских братьев, без участия тех, кто продолжил их труд на славянских землях.

В 1037 г. в Киеве была основана митрополичья кафедра. При ней, по мнению исследователей, и началось отечественное летописание⁹⁵. Русские летописи составляли те же люди, которые переводили на славянский греческие книги и переписывали сочинения, уже существующие на славянском языке (древний его вариант принято именовать старославянским; более поздний, русского извода, на котором у нас ведется богослужение, – церковнославянским). Естественно, что русские летописцы владели славянским языком и широко использовали книжную лексику и фразеологию. Но просторечных слов и выражений тоже не избегали. В результате в языке летописных сводов переплелись различные стилистические пласты: церковнославянские и восточнославянские элементы, общерусская и диалектная лексика. Это обогатило текст, усилило его художественную выразительность. И повысило информативность: из летописи можно узнать не только то, что хотел сказать ее составитель. К этой особенности нашего летописания мы еще вернемся, а пока продолжим разговор о первой реформе русского просвещения.

Учебные заведения, подобные киевскому, возникли позже в Новгороде (1030 г., 300 учащихся⁹⁶), Курске, Переяславле Южном, Суздале, Чернигове, Муроме, Владимире Волынском и ряде других русских городов. Эти заведения называли «училищами» (термин «школа» в древнерусской письменности впервые встречается в 1382 г.⁹⁷). Ко второй половине XII в. школьное обучение на Руси стало практически повсеместным. Так что младший сын Юрия Долгорукого, вернувшийся вместе с матерью из Киева в Залесскую землю после смерти отца, имел возможность прежде Царьграда какое-то время поучиться в Суздале.

Русские и ромейские мальчишки воспитывались примерно одинаково. В возрасте 5–7 лет из женских рук они переходили в руки наставников-мужчин: в школе таковыми были учителя, дома – воспитатели-дядьки, обычно родственники или доверенные слуги. Всеволоду к моменту высылки было около семи лет, значит, его тоже опекал такой воспитатель – «кормилец», как говорили на Руси в ту пору; вероятно, это был человек из ближнего окружения покойного отца⁹⁸. В числе дружинников Юрия Долгорукого, которых его сын Андрей выслал вместе со своей мачехой и единокровными братьями, несомненно, оказался и наставник Всеволода. В Константинополе он продолжил воспитание княжича – на пару с греческим учителем.

Начала грамоты учили на дому

Высокая образованность родичей Всеволода Юрьевича хорошо известна; ему было на кого равняться. Его прапрадед Ярослав Владимирович, величаемый Мудрым, один из выпускников основанной св. Владимиром школы, в свою очередь устроил училище в Новгороде (второе после киевского) и составил первый отечественный правовой кодекс – Русскую Правду. Сын Ярослава Всеволод был полиглотом: знал, как мы уже отмечали, пять языков. Своим блистательным «Поучением», обращенным к наследникам, прославился, помимо прочего, Ярославов внук Владимир, знаменательно прозванный Мономахом. (Movopa/og – по-гречески «единоборец». Владимир Всеволодич получил это прозвище, очень подошедшее к его бойцовскому характеру, в связи с тем, что из рода Мономахов происходила его мать, о чем он и сообщает в своем сочинении⁹⁹. Согласно официальной родословной князя, его дедом по материнской линии был византийский император Константин IX Мономах.)

Сестра Владимира Мономаха Анна отличалась начитанностью; приняв пострижение, основала в 1086 г. при Андреевском монастыре первое в Европе женское училище и много лет руководила им. Внучка Владимира Всеволодича Евпраксия Мстиславна, выданная замуж за сына и соправителя византийского императора Иоанна II и при коронации получившая, по одной из версий, имя Зоя, обладала, очевидно, высокой грамотностью: «Многие годы она провела в обществе образованной принцессы Анны Комнины, известной византийской хронистки, написавшей биографию своего отца, а также севастокриссы (придворная должность) Ирины, которая покровительствовала ученым и особенно интересовалась историей»¹⁰⁰. Популярна гипотеза о врачебных познаниях Евпраксии. В 1902 г. в библиотеке Лоренцо Медичи во Флоренции византинист Х. М. Лопарев обнаружил медицинский трактат на греческом языке, озаглавленный ’AZeippa тцд /ирод Zwifc всгаі/.іооцс – «Мази госпожи Зои-царицы», и его авторство приписал Евпраксии-Зое¹⁰¹. Дальнейшие исследования показали, что заглавием сочинения Х. М. Лопарев посчитал название одного из рецептов. Трактат представляет собой сборник-лечебник, и составил его – предположительно, по заказу императрицы Зои, жившей на столетие раньше Мстиславны, – практикующий врач, имя которого не сохранилось¹⁰².

Внук Мономаха Андрей Юрьевич, единокровный брат Всеволода, участвовал в создании нескольких богослужебных сочинений, а после успешного похода на Волжскую Булгарию написал (если не лично, то в соавторстве с другими книжниками) «Сказание о победе над болгарами и установлении праздника Спаса в 1164 году», называемое в ряде старинных рукописей так: «Слово о милости Божией великого князя Андрея Боголюбского»¹⁰³.

Вероятно, грамотной была и мать Всеволода Юрьевича. Сведений о византийских школах для девочек нет, но есть указания на то, что юные ромейки знатного происхождения учились грамоте у домашних наставников и просвещенных родственников. Обручали византийских барышень задолго до венчания, иногда в раннем детстве, и после помолвки девочка порой воспитывалась не в родительской семье, а в доме будущего мужа, беря с ним уроки у одних и тех же учителей¹⁰⁴.

В Византии эпохи Комнинов элементарное образование (пропедиа), соответствующее программе начальной школы (грамматиста), дети состоятельных родителей получали, как правило, на дому. Вряд ли стал исключением и наш герой. Под руководством нанятого педагога он учился читать и писать – теперь уже и по-гречески. (Говорить на родном языке своей матери Всеволод, безусловно, умел.)

Грамоте в ту пору обучали буквослагательным методом. Он был известен с античных времен, применялся во всей Европе, а в России продержался до 60-х гг. XIX в. В основе метода выделение единицы членения текста – буквы, которую однозначно связывали со звуком. Ученики заучивали буквы («альфа», «бета»¹⁰⁵, «гамма», «азъ», «буки», «вѣди», «глаголь».), составляли из них слоги и тоже заучивали их; затем читали слова «по складам», с обязательным произношением вслух, причем в школе ученики делали это хором. К письму приступали, уже освоив «склады»: сначала писали буквы и слоги, затем слова и предложения. Такое обучение было трудоемким и долгим.

Чтобы лучше усвоить слова и выражения, широко использовали приемы мнемоники – искусства запоминания, ведь разговорный язык того времени существенно отличался от классического греческого, который преподавали в школе и на котором были написаны учебные тексты. Аналогичные мнемонические приемы практиковались и в училищах средневековой Руси. (Мнемотехника существует издревле и никогда не выпадала из арсенала обучения. Наверняка многим читателям памятны так называемые «зубрилки», до сих пор бытующие в школьной субкультуре, – устные, часто рифмованные, тексты, облегчающие запоминание тех или иных правил, – скажем, геометрии: «Биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам»; оптики: «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан» и т. п.)

Искусство счета, как и в античные времена, средневековые школяры постигали в буквальном смысле «на пальцах», а также с помощью абака. Наряду с уроками чтения, письма и счета в программу начального обучения входили занятия пением, преимущественно церковным; знакомили учеников и с основными событиями истории, прежде всего библейской.

На Руси для копирования книг, в делопроизводстве и летописании применяли пергамен, а с XIV в. – и привозную бумагу. Для школьных штудий эти материалы были слишком дороги, и учащихся выручали пришедшие из античности церы – дощечки с углублениями, заливаемыми воском. Для записей на цере служил так называемый стиль (или стилос, а по-русски «писало») – инструмент, напоминающий современный стилус, используемый в мобильных устройствах для ввода информации. Стиль представлял собой металлический или костяной стерженек, один конец которого заострялся, другой же оформлялся в виде головки или лопаточки, служивших для затирания начертанного на воске.

Римский абак. Реплика из бронзы. XVII в. Jorns Online-Museum (URL: http://www.joernluetjens.de/museum-d.htm).

Такими счетными приборами в Европе пользовались до XVIII столетия

Цера – деревянная дощечка с углублением, заливаемым воском, по которому писали костяным или металлическим стержнем – стилем, по-русски «писалом». Новгородский государственный объединенный музей-заповедник

Писала – орудия для письма на бересте и вощеных дощечках (церах). XI–XV вв.

Новгородский государственный объединенный музей-заповедник

Использовали школьники и берёсту – самый доступный, самый «демократичный» писчий материал Средневековья. Буквы на берёсте обычно процарапывали тем же самым стилем. (В том, что берестяные грамоты, включая записи, сделанные школярами, сохранились преимущественно в Новгороде, заслуга его чрезвычайно сырой почвы, в которой из-за отсутствия доступа воздуха не гниет органика. Жители прочих русских городов не уступали в грамотности северянам.)

В Византии в бытовых и учебных целях применяли, разумеется, церы: благо, русский воск поступал сюда регулярно. Виды берез, чья кора пригодна для письма, в средневековых пределах Восточной Римской империи встречались нечасто, зато бумага стала к тому времени сравнительно доступной и вошла в школьный обиход, писали же на ней перьями: изредка – тростниковыми, гораздо чаще – птичьими, обычно гусиными. Гуси вновь спасали Рим, теперь уже Второй, и на сей раз – от неграмотности. (Школяров, у которых не получалось от нее спасаться, «наставляли на ум» розгами – как в ромейских, так и в русских землях. Прутьев для порки хватало везде.)