Елена Суриц

Они шагали рядом – два мира чувств и понятий, неспособные сообщаться.

Два галлона вина - это немалое количество даже для двух пайсано. В духовном отношении эти бутылки можно распределить следующим образом. Чуть пониже горлышка первой бутылки - серьезная прочувствованная беседа. Двумя дюймами ниже - воспоминания, овеянные приятной грустью. Еще три дюйма - вздохи о былых счастливых любовях. На донышке - всеобъемлющая абстрактная печаль. Горлышко второй бутылки - черная, свирепая тоска. Двумя пальцами ниже - песнь смерти или томления. Большим пальцем ниже - все остальные песни, известные собутыльникам. На этом шкала кончается, ибо тут перекресток и дальнейшие пути неведомы. За этой чертой может произойти все что угодно.

Хотя за окнами барака еще даже не начинало смеркаться, внутри было темно. Через открытую дверь слышались топот ног, одобрительные или насмешливые возгласы и звяканье – там играли в подкову. Рослый и Джордж вдвоем вошли в темный барак. Рослый протянул руку над столом, где валялись карты, и зажег электрическую лампочку под жестяным абажуром. Стол залил яркий свет, отвесно отбрасываемый вниз конусом абажура, а по углам барака по-прежнему густела тьма. Рослый уселся на ящик. Джордж сел напротив него. – Это не важно, – сказал Рослый. – Все равно мне пришлось бы почти всех утопить. Не за что и благодарить. – Может, для тебя это и не важно, – сказал Джордж, – а для него это очень много значит. Ей-ей, не знаю, как и загнать его сюда на ночь. Он захочет спать со щенками в конюшне. Так и норовит залезть прямо к ним в ящик. – Не важно, – повторил Рослый. – Ты про него верно сказал. Может, он и не больно много соображает, но работников таких я еще не видывал. Он, когда ссыпал зерно, чуть не до смерти замучил своего напарника. Никто не может за ним поспеть. Господи, первый раз вижу такого силача. – Ленни только скажи, чего делать, – отозвался Джордж гордо, – и он все сделает, ежели только соображать не надобно. Сам он не соображает, что ж делать, зато старательно исполняет, чего ему велено. Со двора послышалось звяканье подковы о железную стойку и негромкие одобрительные возгласы. Рослый чуть отодвинулся от стола, чтобы свет не бил ему в глаза.

Иногда буквально из кожи вон лезешь, доказывая гордому отцу или матери, что их возлюбленное чадо – просто ноль без палочки.

– А еще к чему надо в ведьме присматриваться? – спросил я. – К глазам, – сказала бабушка. – Внимательно смотри в глаза, потому что у НАСТОЯЩЕЙ ВЕДЬМЫ глаза не такие, как у нас с тобой. Смотри в серединку глаза, туда, где обыкновенно сидит черная точечка. Если перед тобою ведьма, эта точечка будет без конца менять цвет, и ты увидишь то лед, то пламя, пляшущее в самом центре этой цветной точечки. И у тебя побегут мурашки по коже.

Занятно, что, так редко получая по почте что-нибудь стоящее, мы вечно в ожидании писем.

Иногда ей просто хотелось остановить кого-то на улице, кого-то хорошего, доброго с виду, и сказать: "Мне плохо".

...стихи уж не годились, в ход шла проза; она вспомнила, как зачитывалась этим доктором из Норвича, Брауном, его книга и сейчас у нее под рукой. Тут, в тиши, она поклялась воспитать в себе – да не сразу дело делается, на это века уходят – дух сопротивления. «Что хочу, то и пишу», – сказала она себе и намарала двадцать шесть томов.

Тик-тик-тик - тикал граммофон.

-Отмечает время, - шепнул старый мистер Оливер.

-Которого нет у нас, - бормотнула Люси. - У нас только теперяшний миг.

-Разве этого мало? - думал Уильям. - Красота - этого мало?

В юности вынудили ее быть благоразумной, в годы более зрелые она сделалась мечтательницей – что так естественно при неестественном начале.