Кабриолеты, английская весна и лампы на тумбочках

   Джеймс встречал меня в аэропорту Хитроу на новеньком кабриолете – к свадьбе купил. Я тоже хотела произвести на него впечатление: припарадилась и причесалась. Когда мы выехали из аэропорта и стояли в небольших пробках, ощущение от машины с открытым верхом в марте было фантастическим: солнце, запах травы, близкое небо над головой… Когда же вырулили на шоссе и помчались со скоростью 70 миль в час (это порядка 113 километров), я поняла, почему в кино роскошные дамы за рулем таких автомобилей всегда в огромных черных очках и с платками на голове. Друзья, не покупайте кабриолеты к свадьбе! Все эти “ветер в лицо” и красиво развевающиеся волосы – выдумки киношников. Когда едешь быстро, воздух врывается в машину сзади, и волосы летят не назад, а вперед. А при том, что на улице 10 °C, на скорости холод собачий. И вот картина: едешь-то на кабриолете с открытым верхом, но печка врублена на полную мощность, окна подняты, а сама сидишь с красным от холода носом, слезящимися глазами и лезущими и бьющими в лицо волосами. А англичане, замечу в скобках, если не идет дождь или снег, и хоть на минуту выглянуло солнце, и если у машины есть откидной верх, не переносят идеи, что можно на ней ездить, этот верх подняв. Мне кажется, это сродни их способности ходить полуголыми при любой температуре, если светит солнце.

   После Москвы интересно попадать в Англию ранней весной. В Первопрестольной еще снег лежит, хоть градусник иногда и показывает выше нуля, а в Англии при той же самой температуре все уже зеленеет и даже порой выглядывает солнце. И вот приезжаешь в куртке, на улице ветер, и вдруг видишь: идет себе англичанка в открытой летней кофтенке на одной бретельке, причем от холода вся покрыта мурашками (в буквальном переводе с английского – гусиными прыщиками) и нос у нее красный от холода. А неподалеку другой местный рассекает в шортах и футболке. А там, глядишь, и ребенок в коляске сидит босой, в легчайшей кофточке, и сопли у него при этом из носа текут ручьем.

   Я теперь англичан по этим признакам легко узнаю и в других странах – ну, не признают они, что холодно, если светит солнце!

   Да, так я отвлеклась. И вот через два часа я, уже не припарадившаяся и вовсе не причесанная, впервые попадаю к Джеймсу домой, в южно-английский городишко Свонедж. Там у моего будущего мужа милая квартирка с двумя спальнями (по-нашему – с тремя комнатами), с кухонькой в одном ее конце и ванной комнатой в другом; с большим полукруглым окном и камином в гостиной. Я, конечно же, пока не подозреваю, что первое впечатление обманчиво и на самом деле эта уютная квартира станет источником моих постоянных страданий.

   После перелета и путешествия “домой” мы сразу завалились спать. Ночью я вдруг проснулась и решила полюбопытствовать, сколько времени. Еще вечером мне показалось странным, что верхнего света (то есть светильника под потолком) в спальне нет. Вместо него у постели на тумбочке стоит лампа, якобы для чтения: вот ее я и попыталась зажечь. Но для того чтобы это сделать, пришлось окончательно проснуться, потратить кучу времени, чтобы найти ее выключатель, и понять в полной ярости, что засыпать теперь можно и не пытаться. Открою секрет – такой выключатель (горячо любимый англичанами и страстно ими защищаемый) выглядит так: выступ в три миллиметра длиной и столько же шириной на тоненьком ободке лампы под абажурчиком. Даже если у тебя отличное зрение и ты ищешь его при дневном свете, увидеть его сразу никак не удастся: надо исхитриться оказаться в таком положении, чтобы голова была ниже кромки абажура, – ну а лампа-то стоит на низкой тумбочке.

   Абажуры на такие лампы, кстати, англичане иногда любят делать из жесткой гофрированной бумаги, в складки которой особенно охотно набивается пыль, а вот как они оттуда ее убирают, для меня пока загадка.

   Забегая вперед, отмечу, что так начались мои ежевечерние вопли о бездарнейшем из всех возможных дизайне английских ламп, и Джеймс как-то нехотя предложил сходить в магазин света и подобрать там что-нибудь другое – к чему я за свою жизнь успела привыкнуть и что мне больше по душе. Я думаю, он отлично знал, что ничего другого там мы не найдем, а на мое мечтательное описание настольных ламп с нормальными кнопочными или клавишными выключателями местный продавец будет удивляться и говорить, что обычные английские (ну, на ободочках под абажурчиками) очень даже удобны.

   Между прочим, если вы думаете, что мысль о настенной лампе над постелью не приходила мне впоследствии в голову, то ошибаетесь. Знаете, что здесь стоит за решением повесить такую лампу в спальне? Значит, так: лампы с проводом, втыкающимся в розетку, и с выключателем на этом проводе тут просто не продаются. Надо раздолбить стену, провести в ней провод, установить встраиваемый в нее клавишный выключатель, потом все это зашпаклевать и закрасить, ну и, наконец, повесить лампу. Красиво, надежно, на века – вот только делать это должен электрик, а электрик на ближайший месяц будет загружен заказами, и Джеймс не захочет ему звонить и понапрасну тревожить – у того ведь горячий сезон, и он чрезвычайно занят!

   Умывальники, местный ЗАГС. Мытье посуды по-английски. Занавески с грузиками, простыни с резинками и пододеяльники с разрезами. Как здесь сушат белье и английский способ платить за электричество. Лицензия на ТВ-программы. Камень – это мера веса. “Соседи не дремлют!” Как узнать, сколько стоит вино в буфете театра

   Да, так вот проворочалась я до шести утра, поняла, что уснуть все равно не удастся, и решила вставать: в Москве-то все равно в это время уже девять. “Умоюсь, приму душ…”– мечтательно думала я, еще не понимая, что такие простые вещи могут вызывать здесь кучу осложнений. Иду в ванную, там – типичный английский умывальник: маленькая раковина с двумя железными крестообразными вентилями, от каждого из которых отходит свой (отдельный, заметьте!) кран. Из одного из них течет холодная вода, из другого – сначала холодная, а через некоторое время – зверски горячая. Такая, что легко оставляет ожоги на коже иностранца (англичане, зная, что к чему, сдуру под горячую воду руки сразу не суют). И еще наличествует цепочка, на конце которой – затычка. Я же хочу умыть лицо обычной теплой водой, значит, у меня есть два варианта: первый – открутить кран горячей воды, выждать, пока она еще не стала кипятком, и исхитриться пару раз в темпе ополоснуть лицо. Второй – заткнуть раковину затычкой, намешать туда холодной и горячей воды и зачерпывать оттуда, как сделала бы истинная англичанка. Я была за первый из них, но, поразмышляв, отправилась на кухню – уточнить, на всякий случай, нельзя ли по-человечески умыться там. О, радость! – над раковиной был всего один, а не два крана. Я бодро открутила вентили горячей и холодной воды и неосторожно сунула руки под то, что должно было бы стать струей приятной теплой температуры. Ожидания мои, увы, не оправдались: совершенно в английских традициях на часть моих рук лилась холодная вода, а на часть – кипяток. Я стала изучать конструкцию крана и обнаружила – держитесь крепче! – что в одном и том же его носу проходят две отдельные трубочки и вытекает из него не одна, а две отдельные струи! И все сделано так, чтобы они ни в коем случае не смешивались. Первая из них, разумеется, горячая, а вторая – ледяная. В общем, рано я радовалась – лучше уж умываться в ванной…

   Надо сказать, что позже, после пары месяцев страданий, я сломалась и устроила Джеймсу разборку по поводу всех этих умывальников, а он, бедолага, никак не мог понять причину моего возмущения. Тогда я потребовала, чтобы он продемонстрировал, как моет руки сам, и оказалось, что тот по очереди сует их то под холодную, то под горячую воду в ванной, но никакой проблемы в этом не видит. А на кухне под кран он подставляет тазик, и руки там под воду вообще никогда не сует. Я тем не менее решила не сдаваться, и он нехотя согласился вызвать водопроводчика. Когда тот пришел, Джеймс быстренько смылся в другую комнату, оставив меня объяснять, чего я хочу (а я всего-то хочу, чтобы горячая и холодная вода текла из одного, а не из двух различных кранов в ванной; или чтобы смешивалась она до попадания на мои руки, а не после – на кухне). Объяснить все это удалось не сразу, потому что понятие “смеситель” оказалось водопроводчику незнакомым. Кроме того, он страшно удивился: зачем это? А потом сказал, что если так сделать, то будет ужасно неудобно, что так здесь вообще никто не делает и что найти нужную мне подводку-смеситель от двух кранов к одному в ванной будет невозможно. Что же касается кухни, сказал он, то там кран намертво встроен в раковину, раковина – в кухонную мебель, и, чтобы его поменять, надо сделать по меньшей мере капремонт. И честно добавил: “И стоит вам все это затевать из-за какого-то там смесителя?” Короче, он ушел и больше не появлялся. И не хочет отвечать на мои телефонные звонки.

   Да, так в то первое утро, настрадавшись с умыванием, душ я отложила на “после завтрака”, к коему пребывала уже в довольно раздраженном состоянии. Но светило солнце, гостиная выглядела очень уютно, и я решила полюбоваться видом из окна. При внимательном рассмотрении то, что изначально я приняла за милую зеленую лужайку, оказалось кладбищем: в самом центре городка, рядом с супермаркетом на жилой улочке и прямо напротив главного окна в доме Джеймса. Я несколько сникла, потом спрашиваю своего будущего мужа: “А вон там – что это за красивое здание, похожее на замок?” Джеймс настороженно поглядывает на меня и говорит: “Это школа-интернат для умственно отсталых детей”. Я сникаю еще больше, затем с искрой надежды интересуюсь: “А тот симпатичный дом с большими окнами и ажурной резьбой на балкончиках?” – “А это, – гордо сообщает Джеймс, – дом престарелых, очень привилегированный, кстати!” Я грустно отхожу от окна и понимаю, что на сегодня мне достаточно информации о наших соседях. Мой же будущий муж доволен и счастлив: после завтрака, который сегодня готовит он сам, мы идем подавать заявление в местный регистрационный офис (ЗАГС по-нашему).

   Перед выходом из дома я решаю все же быстренько заскочить в душ, но, наученная горьким опытом, предварительно его изучаю. Выясняется вот что: газовый бойлер установлен на кухне, на другом конце квартиры от ванной, и нагревшаяся в нем вода сначала по трубам проходит через весь дом. Поэтому, когда откручиваешь кран горячей воды в душе, то она вначале холодная, потом – страшно горячая, и тут уж не исхитриться поймать “между”. Я решаю, что делать надо все так: включить холодную воду, потом добавить горячей (которая на самом деле пока еще холодная), а минут через пять попробовать, что получилось, и решить, надо ли добавить или убрать горяченькую. При этом лицо у Джеймса постепенно становится скорбным: в Англии платят за воду по количеству израсходованных литров и в квартирах установлены счетчики.

   Вылезаю из душа и с любопытством обнаруживаю, что здесь не пользуются полотенцами для ног. Вместо него на полу в ванной лежит половичок – на него-то и надо становиться.

   А потом Джеймс доверительно мне рассказывает, что многие англичане (особенно старшее поколение) считают, что если мыть лицо мылом “Пальмолив”, то не будет морщин. И повсюду возят с собой махровую тряпочку для умывания и использования ее в качестве мочалки.

   Наконец мы собрались и отправились в местный ЗАГС. Он располагался в маленьком старинном домике, похожем скорее на милую, утопающую в цветущих кустах дачку, чем на регистрационный офис в моем представлении. Доброжелательный дедок, принимавший документы, тут же сообщил, что вынужден нас разочаровать: если бы мы с такими же намерениями (пожениться то есть) и с такими же бумагами пришли к нему два месяца назад, все было бы в порядке. А теперь, раз я здесь, в Англии, нахожусь по обычной туристической визе, принять наше заявление он никак не может. Мне надо снова ехать в Москву, получить там “визу невесты” и только потом явиться к нему на прием. Пока он все это нам рассказывал, настроение у Джеймса начало ухудшаться, мое же подозрительно быстро поползло вверх.

   Пообедали мы дома, и Джеймс решительно взялся мыть посуду. Про то, как это делают англичане, вы наверняка слышали. Если нет, слушайте. Небольшой тазик ставят в раковину, наливают в него теплой воды, добавляют немного жидкости для мытья, окунают туда вилки, ложки, ножи и тарелки, повозят по ним губкой или щеткой и с оставшейся на всем этом пеной ставят стекать-сохнуть. Ничего не ополаскивая чистой водой! Зато потом (если не лень, а в основном не лень) берут чистое полотенце и хорошенько всю посуду протирают. И частенько на этом этапе им помогают их дражайшие половины.

   Многие, конечно, сейчас пользуются посудомоечными машинами, но они ведь потребляют много воды и энергии и загрязняют окружающую среду, а на это здесь смотрят очень косо; у Джеймса же ее и вовсе нет. Так что, забегая вперед, скажу, что моет в нашем доме посуду всегда он и вовсе не считает это для себя зазорным.

   Оценив, что на кухне нет ни стола, ни стульев, чтобы присесть и морально поддержать его приятной беседой, я принимаюсь изучать детали быта моего будущего мужа. Вот занавески – тяжелые, с подкладкой, он их задергивает на ночь: кроме света, они еще держат тепло. Подвешены они на специальной конструкции, и, чтобы их раздвинуть, надо тянуть за шнур с довольно тяжелым грузиком. В нижние уголки занавесок тоже засунуты грузики – чтобы висели правильно и не задирались.

   Рассматриваю белье на кроватях. Простыни подобраны специально по размеру матрасов, а по углам в них вшиты резинки – это позволяет не подтыкать их под матрас, а просто на него надевать. У пододеяльников же сделан разрез вдоль одного из краев – туда надо засовывать одеяло и потом застегивать на этом разрезе пуговки.

   “А где ты сушишь выстиранное белье?” – спрашиваю я Джеймса. Он показывает в окно на конструкцию во дворе. По форме она напоминает большой зонт без ткани, воткнутый в землю и раскрытый, только на длинной ножке и с перетяжками между спицами. На эти перетяжки, объясняет он, и вешается белье, и даже очень легкий ветер эту конструкцию вертит. Сохнет все мгновенно. Позже я поняла, что англичане стирают и сушат белье не так, как мы. Погода здесь их не балует, поэтому, как только выглянет солнце, все кидаются стирать. Неважно, что для этого еще не накопилось достаточно белья, главное, что нет дождя!

   На всякий случай читаю брошюрку местного совета про то, что делать с мусором. Выясняется, что мусор тут разделяют на стекло, консервные банки, бумагу, био (то, что гниет) и все то, что нельзя пускать в переработку. Для разного мусора – разные бачки, и собирают их мусорные машины раз в две недели по разным дням. Для этого надо самому выставлять нужный бачок в определенный день на тротуар, и машина его подбирает. Если же ее прозеваешь – жди еще две недели.

   Тут выясняется, что дома кончилось электричество. Я не совсем понимаю, как это: в современном доме в Англии, и вдруг – “кончилось электричество”! Оказывается, Джеймс должен оплачивать его заранее, причем совершенно фантастическим способом. Происходит это так: у входа в дом установлено особое устройство, которое “знает”, за какое количество электричества мы предварительно заплатили и какое уже успели использовать. Как только оплаченный лимит заканчивается, оно автоматически электричество отключает. Чтобы опять его подключить, надо взять специальный ключ, отнести его в ближайший газетный киоск-магазинчик и заплатить там 10–20 фунтов. Продавец этот ключ “зарядит” – всунет в машинку, которая эту оплату на нем зафиксирует. Потом надо принести ключ домой, засунуть его в устройство у входа, и оно снова подключит электричество.

   На мои изумленные комментарии по этому поводу Джеймс стеснительно пояснил, что такая странная система далеко не во всех домах. У себя он устроил так потому, что долго отсутствовал в Англии и квартиру эту сдавал. А при этой системе ему не нужно было волноваться и контролировать своих жильцов – они сами исправно все оплачивали: не хотелось же им сидеть без электричества.

   Вот мы протаскались, заплатили: “Да будет свет!” – говорю я и включаю телевизор. Джеймс быстренько подходит к нему и выключает. А потом виновато объясняет, что мы пока не можем его смотреть, потому что он только недавно приехал из Испании и еще не успел купить лицензию. “Какую такую лицензию?” – подозрительно спрашиваю я. Тяжело вздохнув, Джеймс принимается объяснять, что просто взять и воткнуть телевизор в розетку, настроить антенну и смотреть телевизор нельзя. Нужно купить лицензию на право смотреть основные каналы, иначе придется платить штраф. Если ты, по незнанию или оплошности, этого не сделал, а телевизор включил – на то есть оснащенная специальным оборудованием машина. Она разъезжает по окрестностям и ловит и фиксирует такие “подпольные” телевизионные сигналы. О ней заранее пишут в местных газетах – так, мол, и так, скоро будет в вашем районе, так что платите давайте. Вообще-то никто никогда ее не видел (кроме как по тому же телевизору), и Джеймс не знает никого, к кому домой вломились бы и потребовали эту лицензию и штраф, – хотя так, теоретически, и происходит. Но лучше, от греха подальше, заплатить, говорит он: все его приятели и родственники исправно это делают, а сам Джеймс, как выяснилось, уже и так платит за две лицензии – на даче и в доме своей бывшей жены.

   “И что, – ворчу я, – теперь и новости посмотреть нельзя?!” – “Пока нельзя, но я сегодня же ее куплю…” – виновато говорит он. “Слушай, – заявляю я, – но это ведь несправедливо как-то! Было бы понятно, если бы ты платил за спутниковое телевидение или за то, чтобы без конца смотреть фильмы. Но просто за новости, да еще по государственному, а не по частному каналу!” – “Вообще-то справедливо”, – обиженно говорит он и объясняет, что несколько основных некоммерческих каналов, лицензию на которые надо покупать, не принимают никакой рекламы, а значит, и не имеют доходов. Так вот чтобы они могли хоть как-то просуществовать, телезрителей и заставляют покупать эту лицензию. И народ, утверждает он, относится к этому с пониманием.

   Короче, Джеймс решил не откладывать все в долгий ящик, а, пока я болтала с Москвой по телефону, пошел и лицензию оплатил. После этого мы радостно включаем телевизор, и я тут же с недоверием слышу новость, что на мусорных бачках теперь планируется устанавливать микрочипы – определять, что туда бросают, и штрафовать тех, кто нарушает правила и бросает что-нибудь не то. И еще – что одну даму местный совет недавно оштрафовал на 1000 фунтов за то, что она выставила мусорный бачок на тротуар в неположенный день. Не зря я все же брошюрку про мусор сегодня читала!

   Мы с Джеймсом болтаем о том о сем и как-то решаем, что неплохо было бы понять, кто сколько весит. Я со знанием дела объявляю, что вешу 57 кг. Джеймс почему-то задумывается – и тут выясняется, что он знает, сколько весит в стоунз, то есть в камнях (это здесь единица измерения веса такая), а килограммы для него – лишние осложнения жизни. И вот он перевел мои килограммы в фунты, потом прикинул, сколько фунтов в камне (стоун), – и, судя по всему, совершенно запутался, потому что объявил: “Этого не может быть!” Тогда мы сделали наоборот: свой вес в камнях (стоунз) он перевел в фунты, потом в килограммы – и опять получилась чушь. Под конец он начал ворчать про все эти континентальные штучки, и в процессе я с удивлением узнала, что, например, и английская тонна раньше весила вовсе не 1000 кг, как это стало только с введением здесь метрической системы. А весила она 20 раз по 112 фунтов, то есть 0,9842 нормальной русской тонны! “К счастью, это дело прошлого”, – подумала я. А в ванной у Джеймса обнаружились весы, которые, как мы выяснили к обоюдному удовольствию, регулируются: хочешь – взвешивайся в килограммах, а хочешь – в камнях.

   Собираемся мы вечером в театр, и, уходя из дома, Джеймс кладет ключ под коврик. Я на него смотрю с изумлением, а он невозмутимо заявляет: “Я всегда так делаю! Мы же не в пустыне – тут соседи кругом…” Тогда я из любопытства повнимательней изучаю его входную дверь. Обнаруживается, что она – хлипенькая деревянная, полая внутри, с одним маленьким замочком. И, заметьте, без ручки! Смотрю на соседскую дверь – то же самое: ну не устанавливают они ручки на дверь – ни снаружи, ни изнутри. Я начинаю размышлять на эту тему и не могу решить – из экономии это или просто традиция такая. Позже обращаю внимание, что на некоторых дверях у соседей ручки все же есть – но почему-то даже они приделаны не с краю, у замка, а в середине двери, и тянуть за них страшно неудобно.



   Мы выходим на улицу, и недалеко от дома Джеймс показывает мне табличку, на которой написано “Neighbourhood Watch” (“Соседи не дремлют”, или “Соседский дозор” в моем переводе), – вот, мол, говорил же тебе про соседей! И объясняет, что табличка эта – специально для воров. Их на всякий случай предупреждают: все, кто живет поблизости, следят за домами друг друга и, если что не так, сразу позвонят в полицию. После Москвы как-то все это не очень убедительно, но ему лучше знать…

   Приходим мы в маленький местный театрик на современный балет. У стойки бара перед спектаклем народ заказывает напитки и легкие закуски. Никакого намека на меню (а соответственно и на цены) здесь нет. При моем заявлении, что я еще не уверена, чего хочу, и поэтому не мешало бы заглянуть в меню или хотя бы в карту вин, на меня за стойкой так вытаращили глаза, будто я попросила о чем-то совершенно неприличном. После извинений, которые принес Джеймс, объяснив, что я иностранка, мне путано разъяснили, что где-то там на стене можно найти листок с прейскурантом, – но, разумеется, его никто и никогда не смотрит. Я, ради любопытства и из вредности, его отыскала. Да, есть – мелким шрифтом, с подписью и печатью. Но все англичане притворяются, будто его на самом деле нет, и цены и ассортимент их совершенно не интересуют. И все без исключения заказывают свой бокал вина или пинту пива (примерно пол-литра по-нашему).

   В зале театра мужчин оказалось столько же, сколько женщин. Я тут же на минуту представила московский театр с не VIP или не премьерным показом…

   А спектакль, против ожидания, оказался изумительным: смесь балета, йоги и капо-эйры. Я смотрела затаив дыхание и, когда Джеймс задремывал, пихала его в бок. Он при этом возмущенно оглядывался и заявлял: “Ты что мне все время смотреть мешаешь?”

   А потом мы шли домой, и я размышляла, что все не так уж плохо, и даже здесь можно как-нибудь прижиться, раз в этом захолустном городишке показывают такие замечательные спектакли.

   Обогрев квартир по-английски. Как здесь пьют чай. “Кто же ест сыр на завтрак?!” Чатни. Что такое мармелад. Свонедж – это town. Избушки у моря. Пляжные забавы по-английски. Сажать магнолии надо аккуратно! Паб для англичанина – святое. Имбирное пиво, сидр и вино, разбавленное водой. Некоторые правила поведения в пабах. Зачем здесь ходят в библиотеку. Местная барахолка. Яблоки, “несъедобные в сыром виде”. Английский фольклор

   На следующее утро я проснулась от холода в доме. Нехотя вылезла из постели – проверить датчик с регулятором температуры, который приметила на стене еще накануне. Так и есть: Джеймс поставил его на 12 °C! Я к этому моменту догадывалась, что англичане на обогреве квартир экономят и ставят термостаты на низкую, по нашим меркам, температуру, а на ночь снижают ее еще больше. Некоторые, правда, программируют их так, чтобы те включались и нагревали дом на несколько градусов минут эдак за двадцать до пробуждения хозяев или их прихода домой. У Джеймса же дома такой роскоши, к сожалению, нет… Я впоследствии как-то мягко намекнула ему, что у нас в России дома зимой всегда тепло. Он тогда страшно разволновался и заявил, что это абсолютнейшее варварство и недопустимая трата энергии. И я скромно умолчала, что в моей квартире в Москве зимой бывает так жарко, что иногда приходится на ночь открывать окошко…

   Позже выяснилось, что многие дома здесь по-прежнему обогреваются нефтью или каминами. Правда, обычно вдобавок к этому все же имеют газовое отопление (это которое через термостат). Кроме того, сейчас модно заводить специальные плиты-печки. Они похожи на обычную электрическую с плоским верхом, только очень большую, и особенность их в том, что они постоянно включены. Работают они от угля, или газа, или нефти, или электричества. Называют их “Арго”, или еще “хранилище тепла”. На них готовят, они же могут согревать воду и гнать ее по батареям. Раньше они были только в очень больших домах и топились только углем. Потом владельцам надоело возиться с золой, остающейся после сгоревшего угля, и многие стали пользоваться нефтью – теперь же из-за цен на нее они о своем решении весьма и весьма сожалеют.

   Да, так вот подрегулировала я термостат на свой вкус, влезла в тапки и халат и поплелась на кухню. Понимаю теперь, почему англичане утром прежде всего остального так любят выпить чашку чая: это просто чтобы изнутри согреться при кошмарном утреннем холоде в доме.

   Чай здесь пьют иначе. Все англичане, которых я знаю, обязательно пьют его до завтрака, лучше всего – если есть кому подать – прямо в постели. Как правило, по утрам это зверски крепкий черный чай с капелюшкой молока и с сахаром. А вообще, как мне потом стало ясно, для англичан “чашечка чаю” – это панацея от всех бед: если чувствуют себя неважно (независимо от вида болезни) или вдруг стало не о чем говорить, вы услышите: “Пойду заварю чаю”. Никто из них, кстати, не представляет, что чай можно пить с вареньем. И мое заявление, что в России некоторые любят класть варенье прямо в чашку, воспринимается исключительно как удачная шутка. Варенье здесь положено мазать на тост. Или булочку, или кекс – и никак иначе. А после еды чай тут не пьют почти никогда.

   Еще в Москве я почему-то думала, что англичане любят изысканные чаи и знают в них толк. Здесь же убедилась, что самый популярный – это обыкновенный черный, пахнущий, на мой вкус, сеном. Напихано его в порционный пакетик столько, что им можно заварить по меньшей мере с пяток нормальных чашек. Они же используют его всего для одной, и это объясняет, почему англичане почти всегда добавляют в него молоко.

   Купить можно, конечно, и всевозможные ароматные чаи, но они этого почему-то не делают. И забавно наблюдать, что если уж кому-нибудь из них пришлось пить “Эрл Грей”, то пьет он его обычно тоже с молоком!

   Чаю в постель от меня Джеймс, разумеется, не дождался, зато я приготовила нам завтрак: овсяную кашу (было встречено с одобрением), тосты и сыр. Сыр вызвал у Джеймса полнейшее недоумение. “Кто же ест сыр на завтрак!” – изумленно заявил он, и на мое резонное: “А когда же его еще есть?” – сказал, что все нормальные англичане едят его на обед. Потом я убедилась, что это правда, и на завтрак его не ест никто из наших знакомых. Зато есть сыр на обед, причем в невероятном количестве, считается делом совершенно обычным. В пабах даже существует такой “обед пахаря”: огромный кусок сыра (или несколько больших разных), галеты, маринованные луковки и чатни (что-то типа джема по консистенции, только с кусочками овощей, фруктов, лука, чеснока и т. д. – кисло-сладко-солено-маринованное. Я тут как-то купила в супермаркете баночку этого чатни, и вот что в нем содержалось: сахар, лук, морковь, цветная капуста, уксус, томатное пюре, огурцы, соль, яблочное пюре, чеснок, перец, корица, имбирь, кориандр, рубленые фиги, концентрированный лимонный сок, репа, рисовая мука – и еще три незнакомых мне ингредиента. Джеймс чатни очень любит и скучает по нему за границей). Да, так вот про сыр: есть его на завтрак не принято, на обед – в порядке вещей. А вот подать несколько его разновидностей на специальной сырной доске после десерта на ужин считается хорошим тоном. Джеймс при этом твердо убежден, что поедание сыра вечером вызывает у него ночные кошмары. А когда я как-то упомянула, что в России мы тоже едим (и делаем) чеддер, он чуть со стула не свалился от удивления: всю свою жизнь он был твердо уверен, что его производят исключительно в Англии, в графстве Сомерсет.

   Да, вот сидим мы, завтракаем, и тут Джеймс говорит, что мы забыли принести из кухни мармелад. Я иду и притаскиваю клубничный. Он поднимает бровь: “Да нет же! Мармела-а-ад!” – “А это что, по-твоему?” – возмущаюсь я. Джеймс тогда раздельно и терпеливо говорит: “Это – клубничный джем!” Я ничего не понимаю и начинаю злиться: “А что же тогда, по-твоему, мармелад?!” Тут он не выдерживает и взрывается: “Послушай, не прикидывайся, что ты не знаешь, что такое мармелад!!!” Я смотрю на него довольно холодно, выдерживаю паузу и враждебно заявляю: “Давай объясняй! Вдруг не знаю!” Он тогда, закатив глаза к потолку, начинает талдычить: “Мармелад – это варенье из апельсинов, или лимонов, или того и другого вместе. А клубничный или какой-то там еще джем к нему никакого отношения не имеет. И на завтрак я, как и все нормальные англичане, ем только мармелад. Клубничный же джем все нормальные люди едят с булочками со сливками на пятичасовой чай”. Я продолжаю вредничать: “Так, понятно! А что еще англичане не едят на завтрак?” Он язвительно отвечает: “Мы не едим соленую рыбу с хлебом и маслом, не едим творог, не едим – повторяю! – сыр”. Я тогда, тоже язвительно, вопрошаю: “А что едят?” Тут Джеймс оживляется и принимает мой вопрос близко к сердцу: “Ну, вообще-то все зависит от личных вкусов. Я вот люблю легкий завтрак: овсянку или мюсли и тосты с мармеладом. Могу иногда выпить апельсинового сока. А дочки мои любят завтракать по полной программе: жареное яйцо с беконом и сосисками, жареный помидор, фасоль в томатном соусе и тосты. И чай мы все пьем, кстати, до – а не после! – завтрака”. – “Знаю-знаю”, – говорю я, кладу сыр на бутерброд и запиваю все это чаем.

   Утро стоит замечательное, и мы идем гулять (а я – приглядываться, как тут народ обитает). От дома Джеймса буквально два шага до моря, и городок, где он живет, курортный и очень провинциальный. Первое упоминание о нем в летописях – в IX веке, хотя появился он задолго до того: здесь из белых известняковых скал добывали камни для строительства еще римляне.

   Слово “город” на английский можно перевести по-разному: city и town, и Джеймс говорит мне, что первое обозначает поселение, где есть собор, а второе – где его нет. При этом наличие обычной церкви (а не собора) здесь роли не играет: если даже в самом крошечном городишке будет построен собор, то называть его станут city. А вот Свонедж, где живет мой будущий муж, – это town.

   Выясняется, что совсем недалеко от нас есть отличные песчаные пляжи. Мы прогуливаемся по одному из них и видим ряд странных маленьких разноцветных избушек. Размером они метра два на два, к ним подведены вода и электричество, а внутри сооружено что-то вроде кухоньки – с холодильником и раковиной. Джеймс охотно поясняет, что это пляжные домики и там хранится вся нужная для отдыха на море утварь и посуда. Когда их счастливые обладатели приходят на пляж, то отпирают такой домик и сидят на раскладных стульчиках рядом, а иногда даже устраивают что-то типа шашлыка на гриле или просто пьют чай.

   Мне идея тоже очень понравилась: можно снять такой домик на лето и не возить доски для серфинга или кайт туда-сюда. И переодеваться и термокостюмы натягивать в нем очень удобно…

   Я замечаю, что на пляже англичане не просто стелют полотенца и таким образом столбят свою территорию. Они вбивают колышки и огораживаются специальной полотняной стенкой, а иногда даже устанавливают настоящую палатку – якобы прятаться от ветра, на самом же деле – от других.

   Вдруг вижу в море аквалангистов. “Смотри, Джеймс! – удивленно хватаю я его за рукав. – Что здесь может быть для них интересного? Вода-то холодная, и тут ведь нет ни коралловых рифов, ни красивых рыб!” Джеймс обижается: “Ну как же! Здесь много затонувших кораблей, вот народ к ним и ныряет”. – “Ну-ну, странный такой дайвинг”, – задумчиво говорю я, а сама думаю: он еще и опасный наверняка – не случайно же корабли здесь тонули…

   Подходим к ресторану на берегу моря и видим на пляже запретительный знак для яхт и лодок, а на нем строгая надпись “Не бросать якорь!” и стрелочки с указателями: 30 м налево и 30 м направо. Прямо как для парковки на дороге…

   С пляжа мы с Джеймсом свернули к жилым кварталам; идем не спеша, и у меня вдруг почему-то возникает полное ощущение весны, хотя на дворе всего лишь середина марта. “Я люблю весну!” – довольно говорю я. “Я тоже! – подхватывает Джеймс. – Совсем немного до нее осталось!” – “Как это? – не совсем понимаю я. – Она же уже две недели как началась: сегодня вон пятнадцатое марта на дворе!” – “Ну правильно, пятнадцатое, – ошарашенно смотрит на меня Джеймс, – всего шесть дней до ее начала”. – “Погоди, ты о чем?! – удивляюсь я. – У вас что, весна начинается не первого марта?” – “Нет, конечно! – смеется он. – Как тебе такое в голову пришло? У нас, как и везде, весна начинается двадцать первого числа!” – “Погоди-погоди, – не могу поверить я. – А как же тогда с летом, осенью и зимой?” – “Как-как, будто сама не знаешь!

   Они начинаются двадцать первого июня, двадцать первого сентября и двадцать первого декабря, конечно же!” – “Вот это да! – поражаюсь я, а потом победоносно заявляю: “А у нас в России все на целый двадцать один день раньше!” – “Да ладно, не может быть! – не верит мне Джеймс. – Это как-то нелогично: ведь самый длинный день двадцать первого июня, а самый короткий – двадцать первого декабря…” – “Ну и что! – обижаюсь я. – При чем здесь это?”

   Тут я потихоньку начинаю понимать, почему у меня возникло это ощущение весны: просто вокруг много зеленых деревьев, которые не сбрасывали на зиму листву. А еще во двориках полно распустившихся нарциссов, гиацинтов и тюльпанов, и главное, красивыми большими розовыми цветами усыпаны магнолии – раньше, чем на них появляются листья. “Какая красотища! – говорю я Джеймсу. – А давай у тебя рядом с домом тоже посадим магнолию!” Он печально вздыхает: “Нет уж, лучше не надо!” Я не понимаю, в чем проблема, и обиженно спрашиваю: “Это почему же не надо?” – “Ну, магнолии ведь ценные деревья, – говорит он, – и просто так срубить или пересадить ее без разрешения властей нельзя”. – “Как это? – удивляюсь я. – Даже на своем собственном участке земли – тоже нельзя?” – “Ну да, – улыбается Джеймс, – поэтому уж лучше с ними не связываться!”

   Приближается время обеда, и мы направляемся в паб, где у входа случайно встречаем соседа. Он радостно приветствует нас и заявляет: “Это мой местный!” – а я не совсем понимаю, о чем он. Оказывается, для англичанина в такой ситуации “местный” означает “паб, где я обычно тусуюсь и знаю всех, и все знают меня”, – и пояснять тут ничего не надо.

   Вообще слово “паб” – сокращение от “па-блик хаус”, общественный дом. Еще когда мы с Джеймсом ехали из Лондона в Свонедж и проезжали какую-нибудь очередную деревушку, он, вместо того чтобы заметить “Какая милая церковь!”, непременно восклицал: “Какой замечательный старинный паб!” Теперь-то я понимаю, что паб для англичанина – это святое. Это место общения, знакомств, веселья-шуток-выпивки, ну и еды иногда. Обычно пабы действительно самые старинные здания в деревнях. Нравятся мне их названия: “Слон и замок”, “Корона и подушка”, “Козел и трехколесный велосипед”, “Слизняк и салат”, “Петух и бутылка” – перечислять можно бесконечно. У каждого названия, конечно, есть своя история, и ее всегда можно понять, глядя на изображение на гербе, или узнать у владельца паба. Вот парочка из тех, которые мне запомнились: “Молчащая женщина” – на гербе женщина стоит, держа свою оторванную голову под мышкой; “Летающий монах” – местный монах, прицепив на спину сооружение типа крыльев, прыгнул с колокольни и попытался полететь. Это ему удалось, но, пролетев некоторое расстояние, он все же свалился и сломал ногу.

   Да, так вот Джеймс отлучился куда-то, а я уселась за стол паба и принялась ждать обслуживания. Он вернулся и удивился, что я еще ничего не ем и не пью, а на мое обиженное заявление, что никто из персонала не хочет обращать на меня ни малейшего внимания, засмеялся и объяснил, что и еду, и напитки надо заказывать у стойки паба самим и, как правило, тут же платить за все. Напитки выдадут сразу, а еду придется ожидать. Когда она будет готова, ее или принесут к столу, или же выкрикнут номер заказа или название блюда, и забрать ее со стойки нужно будет тоже самому. Еще он сказал, что чаевые в пабах давать не принято, но можно сказать бармену: “И один напиток для вас?” (обязательно с вопросительной интонацией) – это если он в течение какого-то времени составлял тебе компанию и поддерживал беседу, пока ты сидел один у стойки. Он может выпить этот напиток позже, при этом поймает твой взгляд и даст понять, что вот, мол, пью! – и включит его в счет. И еще выяснилось, что большинство барменов – это сами владельцы паба или их родственники, а никакой не обслуживающий персонал; так что выпивают они с вами не подобострастно, а на равных.

   Забегая вперед, скажу, что, живя в Англии, я потихоньку становлюсь специалисткой по пабам и могу болтать про них довольно долго. Теперь мне известно, что в некоторых из них купить можно только напитки, а еду там вообще не подают. И что пьют здесь в основном пиво. Заказывать его положено так: “Пинту, пожалуйста!” – это примерно пол-литра. Или: “Половину, пожалуйста!” – уточнять, что половину именно пинты, не надо – бармену и так понятно.

   Местное пиво сильно отличается от континентального, англичане им очень гордятся и скучают по нему за границей. На вкус оно мягче (немного мыльное, что ли), практически без пены, и пить его положено температуры погреба, а не очень сильно охлажденным. Наименований пива сотни, потому что местные маленькие пивоварни варят его и называют каждая на свой вкус. И никто не станет возить какой-нибудь сорт пива, скажем, с севера Англии на юг.

   Еще довольно обычная здесь вещь – имбирное пиво: острое, со вкусом имбиря, но слабоалкогольное.

   А в последние годы все больше народа в пабах пьет вино, и многие из них могут похвастаться отличной винной картой и огромными бокалами, куда вмещается чуть ли не полбутылки. Правда, меня удивляет, что некоторые англичане (в основном женщины) предпочитают пить вино или пиво, разбавленные лимонадом или газированной водой. И еще почти во всех пабах продается сидр – слабоалкогольный напиток из яблок.

   Что же касается совсем безалкогольных напитков, то многие пьют сквош, престранную, с моей точки зрения, жидкость. В ней порядка десяти процентов сока (из концентрата), все остальное – всяческие добавки типа лимонной кислоты, консервантов и тому подобной гадости. Пьется он так: в стакан сначала наливают немного этого сквоша (как сироп), а потом разбавляют водой из-под крана. Англичане пьют его литрами дома и часто, если не хотят или не могут пить пиво, заказывают его себе в пабе или ресторане. В принципе, выходит гораздо дешевле, чем обычный нормальный сок, и, как они утверждают, выпить его можно гораздо больше. А самый популярный здесь сквош – черносмородиновый и апельсиновый.

   Да, так про пабы: если вы пришли сюда с компанией, принято заказывать напитки для всех и платить по очереди. И компания, чаще всего, не садится за столики, а толкается у стойки: считается, что так веселее.

   Интересно, что здесь, в отличие от других мест, англичане не выстраиваются в очередь за напитками, а подходят к стойке со всех сторон. Кричать, махать руками и щелкать пальцами, чтобы привлечь внимание бармена, не принято. Нужно держать в руке деньги или пустой стакан и стараться поймать барменский взгляд. Каким-то образом персонал всегда, как правило, знает, кто за кем подошел, и обслужит вас по очереди.

   Стойка паба, кстати, чуть ли не единственное место, где считается приличным заговаривать с незнакомыми людьми, и мне кажется, именно поэтому у нее всегда тусуется много народу, даже когда за столиками полно свободных мест.

   Если вы с кем-то заговорили у стойки, а потом проболтали чуть ли не час и уже готовы расходиться, тогда, как бы невзначай, можно и представиться. И есть шанс, что вам в ответ назовут свое имя. А может, и не назовут. Вообще, при первой встрече (а пожалуй, и при второй и третьей тоже) не принято напрямую спрашивать, кто где работает, живет, имеет ли семью или нет. Это должна быть такая игра: надо задавать наводящие вопросы, а собеседник будет отвечать околичностями. Тогда это будет очень по-английски.

   Еще многие пабы устраивают так называемые вечера “вопросов и ответов” (quiz nights). Все посетители делятся на несколько команд и отвечают на разные вопросы ведущего. Выигрывает команда, набравшая самое большое количество правильных ответов, и за это ведущий выдает ей какой-нибудь приз. И трогательно, что на такие вечера собирается гораздо больше народу, чем в обычные дни.

   Раньше все пабы были обязаны закрывается к 22:30, но не так давно приняли закон о том, что можно закрываться и позже, в зависимости от желания хозяев. Объяснили это так: до этого ровно в 22:30 из всех пабов одновременно вываливались пьяные толпы, и тут же начинались драки, разборки и всякое безобразие. А теперь подвыпивший народ выходит в разное время, и с такой легкостью найти с кем подраться не удается.

   По субботам пабы обычно закрываются с обеда часов примерно до семи вечера, так что, если вы не успели там поесть до этого времени, нужно искать кафе или ресторан.

   Да, так вот я отвлеклась. После обеда в пабе мы с Джеймсом решили заглянуть в местную библиотеку. Нужной мне книжки там не оказалось, но библиотекарша по компьютеру посмотрела, в какой из библиотек поблизости она есть, заказала ее для меня и объяснила, что позже сообщит эсэмэской, что книга пришла. А чтобы ее забрать, мне надо будет уплатить библиотеке небольшой взнос. Мне эта система очень понравилась – покупать новые книжки в магазине тут одно разорение, и что потом с ними делать, если они вдруг не понравятся?

   По дороге домой на одной из лужаек мы увидели барахолку. Называются они здесь “багажные распродажи”. О них обычно оповещают заранее всю округу, и дети и взрослые просто грузят старые игрушки, ненужные книги, посуду, одежду, мебель – вообще все, что мешает в доме, но жаль выбросить, – в багажник своего автомобиля, приезжают в специально отведенное место, раскладывают все на столиках или на земле и целый день стоят рядом. На вещах они ставят цену, а покупатели подходят и торгуются или просто сами предлагают собственную цену за то, что им приглянулось. Джеймс встретил на этой барахолке знакомых, и мы немного с ними поболтали. Оказалось, что хорошо продается здесь абсолютнейшая дребедень, на которую, казалось бы, никто не сможет позариться, а вот хорошие вещи уходят с большим трудом.

   Забегаем в местный магазинчик кое-чего купить. На пакетике с шампиньонами читаю: “Перед употреблением рекомендуется хорошо протереть бумажным полотенцем” (и ничего про то, что не мешало бы все это дело отмыть от явных следов и даже кусочков земли). На пакете с яблоками стоит определение сорта как “кукинг”, что значит примерно “несъедобные в сыром виде”. Я пихаю Джеймса в бок: “А что будет, если съесть яблоко “кукинг”?” Он искренне удивляется: “А зачем его есть? Оно же для готовки, оно же невкусное совсем, если сырое!” Понятно. Половину яблок, которые мы в России с удовольствием едим, англичане отсортировали бы как “кукинг”. Зато те, которые здесь едят в свежем виде, уж точно ни у кого не вызовут сомнений – они действительно очень вкусные, и в одном и том же магазине их может продаваться несколько разных сортов.

   Под стойкой кассира в магазине висело объявление: сегодня в таком-то кафе будет фольклорный вечер, ужин включен в стоимость входного билета. Делать нам было нечего, и мы из чистого любопытства отправились в это кафе. Выяснилось, что под ужином там подразумевалась кошмарная вегетарианская лазанья, а за вино и другие напитки нужно было платить отдельно. Единственное, что можно было получить бесплатно, – это обычная вода из-под крана. Оказывается, здесь в ресторанах и кафе по вашей просьбе ее приносят в больших кувшинах со льдом (и денег за это, естественно, не берут).

   Фольклорный же вечер заключался в том, что группа любителей попеть и выпить выступала с народными песнями, которые когда-то появились в здешних краях. Немолодые мужчины и несколько женщин больше кричали, чем пели, периодически прикладываясь каждый к своей бутылке пива. Я с недоверием посматривала в зал – неужели все эти люди пришли и заплатили деньги, чтобы за всем этим наблюдать? Потом стало понятно – в зале друзья, знакомые и родственники выступавших. Поначалу все это меня не очень-то вдохновляло, но постепенно стала вырисовываться интересная картина того, какой здесь была жизнь много лет назад. Все песни крутились вокруг моряков и моря. Вот песня про то, как несколько человек выжили после ужасного кораблекрушения и, достигнув последней степени отчаяния от голода, бросают жребий – кому быть жертвой, а кому палачом, – чтобы все остальные могли съесть жертву и остаться в живых. Вот песня про молодого морячка, боящегося высоты, и про его ужас, когда капитан гонит его на самый верх мачты (и он, бедолага, в конце концов с этой мачты падает). А вот про то, как местные жители призывают шторм в надежде, что какой-нибудь корабль, груженный провиантом или еще чем-нибудь полезным, разобьется о местные скалы, – и тогда они хорошенько всем этим поживятся!

   Мне до этого вечера как-то никогда и в голову не приходило, что предки всех этих чинных нынешних англичан чуть ли не все поголовно были пиратами, контрабандистами и мародерами и что жизнь их всех была так тесно связана с морем…

   Шепелявая блондинка и криминал на ТВ. Телетекст. Удобства для птиц. Прогулка с танками к военной базе. Английские заборы. Заправки и объявления в туалетах. Рыба в кляре и жареная картошка. Английские устрицы. Женщина-леденец. День рождения обезьяны и динозавры юрского периода. Лиса Бэйзел и белка Фредди. Плюш в кинотеатре. Вино после пива. Голубятина

   Пока мы завтракаем, идут новости. Интересно, как здесь подбирают ведущих телепередач. Все они – самых разных возрастов и цветов кожи. Иногда попадаются симпатичные, но по российским меркам даже они далеко не красавцы и не красавицы. При этом симпатяги вовсе не правило, а, скорее, исключение. Мне одна знакомая (тоже иностранка) так объяснила этот феномен: их подбирают таким образом, чтобы у обычного населения не развивались комплексы – мол, вокруг мало красивых лиц и фигур, так вот и в телевизоре тоже – вон какие страшные, а пробились же… У меня уже есть любимый персонаж – ведущая местных новостей (после основных по всей стране показывают новости местные). Это некрасивая пожилая морщинистая крашеная блондинка, с отросшими темными корнями волос, с очень редкими зубами и сильно шепелявящая. Обычно она вовсю кокетничает, рассказывая про небольшие транспортные происшествия. Я пристаю к Джеймсу: “Что это она такое сказала?” Он отмахивается: “Отстань! Я сам ничего не понял!” Я упираю руки в боки: “Кто тут из нас двоих англичанин?! Если бы мы смотрели русское телевидение, я бы все понимала!” Он в ответ только вздыхает: у многих ведущих здесь нет ничего похожего на RP (received pronunciation – классическое английское произношение), а только ярко выраженные диалекты, в которых даже Джеймс не силен.

   Как я потихоньку начинаю понимать, во всех английских новостях излюбленная тема – бытовые и уличные убийства с подробностями. Они муссируются по нескольку дней и часто занимают по времени столько же, сколько все остальные новости, вместе взятые. Англичане все это внимательно слушают (Джеймс так даже звук погромче включает) и следят за расследованием и деталями. Из-за этого ощущение такое, будто в стране ужасно много криминала, хотя я тут вычитала, что убийств, похищений детей и других преступлений в Англии не больше, чем 20–30 лет назад, и преступность здесь ничтожно мала по сравнению, например, с Россией. Забегая вперед, скажу, что почти все преступления, про которые они так подолгу и смачно говорят сейчас, через несколько месяцев оказались раскрытыми. Об этом, кстати, тоже по телевизору расскажут в деталях. При этом меня удивило, что в Англии обычным полицейским и даже тем, кто разгоняет всякие беспорядки, не положено иметь огнестрельное оружие, у них есть только резиновые дубинки.

   Хоть я и не любительница телевидения вообще, но есть здесь моменты, которые мне нравятся. Нравится, например, как по утрам ведут новости на одном из основных каналов: ведущие сидят на угловых диванчиках, шутят и подкалывают друг друга; приглашают всяких знаменитостей, общаются с ними и друг с другом совершенно неформально, хохочут, принимают довольно раскованные позы. Все это немножко не вяжется с их официальными деловыми костюмами и галстуками – но как-то мило не вяжется.

   После завтрака Джеймс сидит, уткнувшись в какие-то тексты на экране. При этом звук телевизора продолжает вещать про последние новости. Мне это действует на нервы: ты или смотришь телевизор, или нет, а так, наполовину, – это уж слишком! Я тяну его за рукав: “Что это ты такое странное делаешь? И сколько можно сидеть вот так, – может, уже чем-нибудь полезным заняться?” Джеймс изумляется: “А я и занимаюсь полезным делом, я свои акции отслеживаю!” И тут мне приходится выслушать, что по обычному телевизору смотрят не только фильмы и ТВ-программы. Здесь есть телетекст, по которому можно узнавать, например, прогноз погоды, текущую стоимость акций (с отставанием от торгов всего на 15 минут), курсы валют, выигравшие лотерейные билеты, победителей на скачках, приземлился ли в аэропорту нужный вам самолет и многое другое. Для этого стоит только нажать кнопку “телетекст” на пульте управления. Мы потом с Джеймсом стали вместе свои акции по телевизору отслеживать.

   Выходим, наконец-то, на улицу, и я замечаю, что в общем дворе нашего дома стоит каменная штука, напоминающая мне такие подставки для питьевой воды, которые раньше попадались в парках культуры и отдыха в России. Еще она напоминает фонтан в виде небольшого, но глубокого блюда на каменной ножке. Только при ближайшем рассмотрении оказалось, что никакая вода к этой штуковине не подведена, хоть и видно, что дождевая вода там иногда скапливается. Я гадаю-гадаю, зачем это, – вроде бы никакой художественной ценности не представляет, практической – тем более, и не старинная штука, опять же. Потом сдаюсь и спрашиваю у Джеймса: “Ты, часом, не знаешь, для чего это?” – и тычу в нее пальцем. Джеймс смотрит на меня, как на дитя неразумное, и насмешливо говорит: “Это же емкость для птиц, чтобы им дождевую воду было пить удобнее!”

   До обеда еще куча времени, и мы решаем проехаться по окрестностям. Оказывается, что совсем недалеко отсюда есть несколько военных баз. Все местные об этом знают, а меня очень удивляет указатель на дорогах: “К военной базе”. Мы едем по этому указателю, и тут я начинаю беспокоиться: паспорта у меня с собой нет; а даже если бы и был – еще примут за шпионку! И так аккуратненько Джеймса спрашиваю: “А может, не стоит туда ехать? Еще неприятностей потом не оберемся!” Джеймс настораживается: “Что ты имеешь в виду?” Я опасливо говорю: “Ну, военная база все-таки… Может, они не хотят, чтобы иностранки типа меня шлялись мимо нее туда-сюда!” Джеймс изумленно вскидывает на меня глаза – такая мысль ему явно никогда не приходила в голову. Потом сдержанно говорит, что ничего такого страшно секретного тут нет, просто иногда по этой дороге всем можно ездить, а иногда нельзя. В последнем случае в ее начале вешают знак: “Стрельбища, дорога закрыта”. Это значит, что в этот день по ней передвигаются танки и постреливают по сторонам – и никакой таинственности. А потом вешают знак: “Дорога открыта”, и все опять спокойненько по ней разъезжают. Правда, весело говорит он, лучше особо не разгоняться – дорога узкая и извилистая, и за поворотом даже в обычный день можно легко налететь на танк.

   Тут я замечаю необычные дорожные знаки, а Джеймс снисходительно мне поясняет: “Это как раз для них – чтобы они не носились тут быстрее тридцати миль в час”. Сами-то мы с ним едем значительно быстрее, и вот за очередным поворотом и правда видим два ползущих друг за другом танка. И если честно, то не ползущих, а передвигающихся с довольно приличной для таких громадин скоростью. Мы пристраиваемся к ним в хвост, а потом все вместе подъезжаем к перекрестку, и я чуть не вываливаюсь из нашей машины от удивления: эти огромные чудовища дисциплинированно включают левый поворотник!

   Все вместе мы подъезжаем к военной базе. Она окружена не глухим высоким забором, а сеткой, через которую хорошо видно, что делается внутри. И видно, кстати, приветливых, но грозно вооруженных часовых. Танки сворачивают туда, а мы снова разгоняемся и едем дальше по узкой дороге на гребне холма, по обе стороны которого открываются потрясающие виды. Вокруг луга с зеленой коротенькой, будто только что подстриженной травкой, а за ними море. “Джеймс, а куда девается старая, пожухлая трава? – задаю я, с моей точки зрения, совершенно невинный вопрос. – Не может же кто-то все эти поля без конца косить, как лужайку?” Джеймс смотрит на меня как-то странно, а потом вкрадчиво спрашивает: “Ты что, надо мной издеваешься?” Я удивленно поворачиваюсь к нему: “А что я такого сказала? Смотри: не будет же она расти так сама! Ее кто-то должен обязательно косить!” – “Или жевать…” – жестко и тихо подсказывает он. И тут до меня доходит – овцы! Ее ведь просто съедают овцы! И сразу замечаю, что по обеим сторонам дороги тут и там пасется полно овец. Как это я раньше об этом не подумала… Я прикусываю язык и решаю, что задавать свои глупые вопросы буду только в крайних случаях.



   Едем мы, я глазею вокруг и уже молча пытаюсь понять, почему здесь так красиво на природе и в маленьких деревушках. Потом меня осеняет: вокруг нет ужасных глухих заборов выше роста человека. Палисадники домов отделены от остального мира или низкими цветущими кустами, или заборчиком по колено (ну, максимум по пояс), а поля друг от друга – тем же заборчиком из кустов, или низенькой стенкой из местного камня, который сливается с окружением, или невысокой сеткой. И все это совершенно не портит перспективу. Да, вот в чем дело – глаз не утыкается в бесконечные заборы. И еще нет разбросанного повсюду на природе мусора…

   По дороге мы остановились на заправке. Дизель стоит дороже бензина, и еще висит объявление: “Есть бензин со свинцом” (то есть это такая редкость, что об этом надо сообщать дополнительно). Я от комментариев воздерживаюсь, чтобы не раздражать Джеймса, для которого все это в порядке вещей, и отправляюсь в туалет. Там над умывальником читаю: “Пожалуйста, оставьте раковину чистой для следующего посетителя”. Возвращаюсь в машину, а меня так и подмывает спросить Джеймса, затыкает ли он в общественном туалете раковину затычкой, чтобы помыть руки, а главное, каким образом он потом эту самую раковину “оставляет чистой для следующего посетителя”. Но я из последних сил креплюсь.

   Пока заправляемся, Джеймс по ходу дела мне объясняет, что обычно тут нужно сначала залить бензин и только потом за него платить. Зато на всех больших автострадах все наоборот, и это создает очереди.

   Наконец, возвращаемся в Свонедж. Снова обедать в пабе я не захотела, и мы пошли искать, где бы поесть рыбы. Хотя Джеймс и живет в приморском городке, оказалось, что настоящих хороших рыбных ресторанов в нем мало, зато куча забегаловок “фиш энд чипе” (где подают жаренную в кляре рыбу с жареной же картошкой). Мы зашли в одну из них, и там прямо у нас на глазах пожарили эту самую картошку и рыбу – как и положено, треску. В дополнение к ним мы взяли маринованные луковицы и гороховое пюре (которое здесь зеленого, а не желтого цвета), нам все это положили в одноразовую посуду, и мы уселись есть прямо на месте, хотя можно было всю еду и забрать с собой. Тут я с удивлением оглянулась на странный звук и увидела за соседним столом довольно необычную картину: взрослый и прилично одетый англичанин со смаком обсосал пальцы, а потом аккуратненько вытер их салфеткой! Не успела я как-то это прокомментировать, как от другого соседнего стола раздались точно такие же звуки…

   Осторожно пробую свою жареную картошку. Оказывается совсем невкусно – ее в процессе приготовления не посолили. Смотрю тогда, что делает Джеймс, – а он, к моему изумлению, не просто посыпает ее солью, но еще и поливает уксусом. Не кетчупом, не майонезом, а именно уксусом! Я аккуратно интересуюсь, вкусно ли есть ее вот так, а он смеется и говорит: “А ты попробуй!” Я и попробовала – при этом, естественно, жареная картошка несколько подмокла и, на мой взгляд, совершенно потеряла свою аппетитность. Рыба же выглядела необыкновенно привлекательно, и я решила, что не стану портить ее уксусом, а просто посолю (втихаря от Джеймса). Он же, как ни в чем не бывало, уплетал свою порцию и занудливо объяснял, что не один он такой и что все англичане любят есть фиш энд чипе с уксусом. Заодно он рассказал, что есть еще одна особенность в поедании жареной картошки: это единственное блюдо, которое вполне прилично есть всем вместе. То есть никто косо не посмотрит, если вы закажете в ресторане одну порцию на двоих или на нескольких человек. А делиться другими блюдами здесь совершенно не принято… И еще мы поразмышляли о том, что чипсами тут называют исключительно нарезанную ломтиками горячую жареную картошку, а то, что продается в пакетах в супермаркетах здесь зовется словом “криспс”.

   Раньше, кстати, я никогда не думала об Англии как стране морепродуктов, и напрасно: здесь есть и устрицы, и омары, и креветки, и крабы, и съедобные рапаны, и мидии, и куча всяких рыб – все местное, свежайшее. В Свонедже, например, у причала расположилась маленькая и совсем непрезентабельная кафешка, но в ней подают устриц с бокалом игристого вина, и можно заказать крабов и омаров, только что пойманных рыбаками. И даже есть специальный аквариум, где все эти еще живые морепродукты копошатся.

   Позже я узнала, что большинство англичан ест рыбу не очень часто – и из всех рыбных блюд предпочитает именно фиш энд чипе. Среди наших знакомых мало тех, кто по-настоящему любит устрицы; и все относятся вроде бы с пониманием, когда я их заказываю, но с отвращением, когда я их ем. При этом в Англии даже есть устричные фермы, а осенью в графстве Корнуолл проводится фестиваль устриц и “Гиннесса”. Представляете, едят устрицы, а запивают все это дело темным пивом! И однажды в тамошнем ресторане, когда я заказала себе пару свежих устриц, мне их принесли густо посыпанными молотым перцем и почему-то каждую – на отдельной тарелке.

   Да, так я снова отвлеклась. После нашего обеда в “фиш энд чипе” мы поехали в соседнюю деревню. Окрестности Свонеджа относятся к побережью юрского периода, и мне захотелось посмотреть, что это на самом деле означает.

   Проезжаем мы мимо школы, на обочине рядом с негорящим светофором стоит толстая тетушка, одетая в накидку ядовито-зеленого и оранжевого цветов. “Лоллипоп-леди” (женщина-леденец), – мимоходом отмечает Джеймс. Я с подозрением кошусь на него: что это с ним произошло, он ведь никогда не отличался особой образностью речи! И потом – ему теперь что, нравятся толстушки? На всякий случай осторожно говорю: “Как здорово и нежно ты ее назвал!” Джеймс ошарашенно смотрит на меня и спрашивает озадаченно: “Ты это о ком? О лоллипоп-леди, что ли? Так это же официальное название ее профессии!” – “Как это?” – недоверчиво хмурюсь я. “Ну да, как вот регулировщик там или постовой”, – говорит он. “А что же тогда у нее за профессия такая? Она что, леденцы непрерывно ест?” – запальчиво спрашиваю я. “Да нет же, просто у нее шест такой с круглым знаком “Стоп!” наверху, и он вроде бы как напоминает по форме леденец”, – назидательно уточняет Джеймс. “А зачем ей этот шест и что она с ним делает?” – продолжаю недоумевать я. “Разве не понятно? – удивляется он. – Когда школьники выходят к дороге, она его поднимает, и все машины должны остановиться, чтобы их пропустить. А потом она его опускает, и все едут дальше”. Я проникаюсь сочувствием к бедным леди: “И что же, они так и стоят у дороги весь день?” – “Да нет, – успокаивает меня Джеймс, – они ведь только у школ работают, значит, только до или после уроков. Поподнимает свой шест раза три-четыре – и свободна. Это в основном домохозяйки так подрабатывают”. Я вздыхаю с облегчением: “Ладно, тогда не самая пыльная у них профессия”. А сама думаю: смешное занятие – поднимаешь шест пару раз, и домой, чай пить. И теперь, когда вижу у дорог этих леденцовых дам, каждый раз ехидно отмечаю, что все они далеко не худенькие.

   Подъезжаем мы к деревушке, куда, собственно, и направлялись, и тут начинается грибной дождь: и солнце светит, и дождик идет. Джеймс улыбается и говорит: “День рождения обезьяны!” Я раскрываю рот от изумления: “Чего-о-о?! Какой день рождения? Какой еще обезьяны?!” – а сама опасливо на него кошусь: уж не совсем ли он с катушек съехал. “Чего-чего, – с досадой говорит Джеймс, – это так по-английски называется, когда и дождь, и солнце!” – “А-а, – расслабляюсь я, но тут же снова лезу к нему с вопросом: – А почему обезьяны?” Джеймс расстроенно пожимает плечами, и я прикусываю язык: в самом деле, откуда же ему это знать.

   Из-за “дня рождения обезьяны” нам пришлось зайти в местную лавчонку. Торговала она окаменелыми ракушками, камнями с отпечатками растений или животных, местными минералами. Но самое главное, прямо в этой лавке (это в крошечной-то прибрежной деревухе!) в витрине была выставлена голова огромного динозавра юрского периода, найденная местным жителем всего года два-три назад. Несмотря на дождь, в лавке было очень оживленно: дети и взрослые брали напрокат специальные молотки и лопатки, оставляли залог и отправлялись на пляж – раскалывать гальку и искать в ней следы окаменелых животных. Правило в одной из витрин гласило: все, что найдете, можете оставить себе, предварительно зарегистрировав в этой лавчонке, а государство будет просить вас время от времени показывать находку на каких-нибудь выставках. Тут же была и витрина таких находок. Очень все буднично, учитывая уникальность того, что за диковины народ обнаруживает на этом довольно мрачном пляже с темно-серой галькой.





   Посмотрели мы на все это и поехали домой. По дороге почему-то зашла речь о сказках, и тут обнаружилось, что и в русских, и в английских сказках часто фигурируют одинаковые персонажи. И что в местных сказках, так же как и в русских, у зверей тоже есть имена; только все эти лисы и белки здесь – мужского рода. Лису, например, во всех сказках и присказках зовут мужским именем Фредди, а белку – Бэйзел.

   Дома мы попили, как и положено в это время дня, чаю, а вечером собрались на фильм 50-х годов в соседнюю деревню. Когда зашли в кинотеатр, я замерла: красные плюшевые сиденья с пепельницами на подлокотниках, старинный экран с бархатным занавесом. Перед сеансом в специальном киоске прямо в зале с приглушенным светом продается мороженое. А когда фильм начался, на экране были видны, как в старые добрые времена в Москве, царапины на кинопленке. Таким было кино в Англии еще до моего рождения, такое же оно и сейчас в этом старом кинотеатре. Что-то все же есть в этой привязанности англичан ко всему старинному: особенно здорово смотреть здесь фильмы 30–50-х годов.

   После кино мы с друзьями Джеймса решили поужинать в соседнем ресторане. До еды все мужчины дружно заказали пиво, во время ужина выпили пару бутылок хорошего вина, а завершили все опять же пивом! Оказалось, что это совершенно нормальная здесь практика, и все неподдельно удивлялись тому, как я была этим озадачена.

   Еще меня в этом ресторане в меню поразила голубятина. Я давно обратила внимание на то, что здешние голуби толстые, прямо-таки раскормленные, очень чистенькие, с розово-серым нарядным оперением. После долгих сомнений я все же решила попробовать, каковы они на вкус. Заказала, но есть почему-то не смогла…

   Английские дворики. Следствие по делу о смерти орла. Обрубленные колокольни. Дикие коровы. Могила Конан Дойля. Воскресное жаркое и алкогольный напиток со свежим огурцом. Трубы на крышах. Фазан-самоубийца. Половина омара

   Джеймсу надо было что-то выяснить у нашего нового соседа. Вместо того чтобы просто пойти к нему, позвонить в дверь и обсудить свою маленькую проблему, он засел у окна и стал дожидаться, когда тот выйдет во двор постричь газон. Есть, как выяснилось, правило: один из немногих раз, когда можно просто так обратиться к незнакомому или малознакомому человеку без страшного нарушения этикета, – это когда он что-то там стрижет или копает в своем переднем дворике. Заметьте, переднем: потому что в английских домах есть передний и задний дворы. Передний обычно очень ухожен и красив, но англичанину никогда не придет в голову там усесться и почитать газету, попить чаю или погреться на солнышке. Все это можно делать только на заднем дворе. А передний предназначен исключительно для красоты и образцового порядка. Ну и чтобы пообщаться с малознакомыми людьми…

   Пока Джеймс изнывает и высматривает соседа, я с недоверием смотрю телик. Идет передача про особые полицейские подразделения Шотландии. Их задача – расследовать случаи смерти животных. И вот в подробностях рассказывают, что обнаружен труп орла: кто-то позвонил в полицию и об этом сообщил. Полицейский приезжает на машине, обследует “тело” и место преступления, потом упаковывает труп по всем правилам и отсылает в лабораторию – исследовать причину гибели. В этом конкретном случае оказывается, что орел умер своей смертью, и дело закрывают. Я до конца не могу поверить, что они это все серьезно – англичане ведь любители всяких розыгрышей, вдруг они и тут надо мной смеются! Но когда здесь же показывают, как этот самый полицейский арестовывает двух молодчиков, я понимаю, что все – по-настоящему. Эти молодчики натравили своих собак на зайца и поспорили, чья собака загонит его первой. И вот на них надевают наручники, сажают в полицейскую машину и увозят в участок. Обвинение: жестокость по отношению к животному – то есть к зайцу.

   Джеймс, наконец, дождался соседа, как бы невзначай оказался рядом с его двором и обсудил то, что хотел. После этого мы быстренько собрались и поехали в Нью-Форест, охраняемую природную зону недалеко от Свонеджа.

   Едем, любуемся пейзажами, и тут нам попадается церковь с как бы обрубленной колокольней – будто кто-то начал строить готический шпиль, но передумал и бросил на полпути, а вернее, даже в самом начале. И оставил вместо шпиля прямоугольный обрубок. Я удивляюсь, а Джеймс говорит, что такие колокольни строили норманны. Они довольно долго здесь правили, и от тех времен подобных церквей осталось много.

   Вот мы, наконец, въезжаем в Нью-Форест. Это лес, перемежающийся большими полянами; на первый взгляд ничего особенного. В нем проложено несколько узких асфальтированных дорог, и по ним можно и гулять пешком, и разъезжать на машинах. Нам сразу же попалось на глаза несколько щитов, которые предупреждали, что ехать надо очень медленно, и сообщали о количестве смертей животных на местных дорогах за последний год. И правда, повсюду вдруг стали попадаться неторопливо бредущие прямо перед машинами лошади, пони и коровы, которые совершенно не обращали внимания на автомобили, – и стало ясно, к чему все эти предупреждения.

   Мы с Джеймсом оставили машину на парковке, а сами пошли гулять. На лесных полянах тут и там сидели пары, цивилизованно расстелив на земле скатерти и разложив на них привезенную с собой еду. Получалось, что эта природная зона – что-то среднее между лесом и парком. При этом было странно наблюдать посреди него диких домашних животных.

   Джеймс начал мне объяснять, что коров этих никто не доит, а пони и лошадей не объезжает, и живут они прямо в лесу. С другой стороны, вроде бы как у каждого из них есть свой хозяин, который, правда, мог конкретно это животное никогда и в глаза не видать. Позже выяснилось, что о деталях собственности на них никто из знакомых мне англичан толком ничего не знает, зато все знают, что живут эти животные в Нью-Форесте сами по себе, и так сложилось веками. А у меня в голове все никак не укладывается: как так – корова и вдруг дикая?!

   Недалеко от парковки мы с Джеймсом увидели симпатичную церквушку, зашли на кладбище при ней и совершенно случайно наткнулись на могилу Конан Дойля. От других ее отличало только то, что надгробие было побольше и в вазочке стояли живые цветы. А рядом росло огромнейшее красивое и могучее дерево.



   Обедать мы остались там же, в Нью-Форесте, где прямо посреди леса нашлась пара отличнейших пабов. Было воскресенье, подавали сандэй роуст, то есть воскресное жаркое, – и Джеймс заранее предвкушал отличную еду.

   Когда я спрашиваю англичан, что они считают самым типичным английским блюдом, все, как правило, говорят, что это фиш энд чипе (ну, та самая треска в кляре с жареной картошкой) или же вот это воскресное жаркое, и охотно начинают мне про него рассказывать. Так я выяснила, что раньше в английских семьях каждое последующее воскресенье в духовке по очереди запекали разные виды мяса: говядину, свинину, баранину или курицу. С говядиной было положено подавать йоркширский пудинг (маленькую корзиночку из слоеного теста, в которую налит густой коричневый соус), сладкую картошку (по-моему, в России мы называем ее земляной грушей), обычную запеченную картошку и хрен. С остальным мясом – овощи; но к свинине обязательно подавался яблочный соус, а к баранине – мятный. Мясо, оставшееся от воскресенья, ели холодным в понедельник. А если что-то оставалось на вторник, то это проворачивали в мясорубке и доедали (понятное дело, варианты с понедельником и вторником не относятся к богатым семьям). Сейчас, по моему опыту, мало кто заморачивается дома с жарким, зато во всех пабах, готовящих еду, по воскресеньям на обед всегда можно выбрать по крайней мере из двух вариантов такого жаркого. На него всегда хорошие цены, и англичане часто приходят всей семьей – с детьми и стариками. Вот и в этом отдаленном от всякого жилья пабе посреди леса было полно народу, и еда оказалась отличной.

   Из напитков я впервые в жизни здесь попробовала пиммс. Это довольно забавный алкогольный напиток темно-коричневого цвета с красноватым оттенком. Как мне объяснил Джеймс, покупают его обычно в бутылках, а потом разбавляют лимонадом и добавляют туда лед и фрукты: яблоки, апельсины, лимоны, клубнику, а главное – огурец! На вкус казалось, что напиток этот очень легкий и что выпить его можно много. На самом же деле в нем примерно 25 градусов, так что в следующий раз буду поосторожней…

   По дороге домой мы с Джеймсом остановились в приглянувшейся нам деревушке. Там всего-то штук десять домов, церковь и паб. Прогуливаемся мы, и тут я обращаю внимание на трубы на крышах. На больших домах их было почему-то не по одной-две, а гораздо больше, и многие завершались глиняной штуковиной вроде горшка. “Слушай, – начинаю я, как обычно, терроризировать Джеймса, – а зачем столько труб на одном доме? Разве одной было бы недостаточно?” Джеймс реагирует на этот раз спокойно: “Знаешь, все очень просто – сколько на крыше трубных горшков, столько же в доме каминов, а значит, столько же и спален. Вот и посчитай”. Я принимаюсь считать и насчитываю их в самом большом доме целых двенадцать!

   Заодно уж мы решили заглянуть в местную церковь. Она оказалась открыта, хоть в это время и не было службы: заходи, если хочешь. Джеймс объяснил, что это в порядке вещей – вдруг человеку захочется в неурочное время пообщаться с Богом. Мы и зашли. Здесь лежали брошюрки с информацией о том, когда церковь была построена и чем знаменита. (Если такую брошюрку берешь, надо оставить монетку – пожертвование.) Эта конкретно церковь, посреди полей и вдалеке от всего на свете, была построена в XII веке! – и никакого пафоса, толп туристов, охранников, вообще ни души. На подставке для чтения скромно лежит огромная Библия – в черном кожаном переплете с серебристыми застежками. Я раскрыла ее: старинная желтая бумага, явно уникальный экземпляр. И никому в голову не приходит ее утащить. Я не смогла удержаться от восторженного комментария по этому поводу, а Джеймс грустно сказал, что времена сейчас уже не те: из церквей стали пропадать вещи, и теперь их иногда запирают (правда, в этом случае всегда вешают объявление, где можно взять ключ); а в некоторых так даже устанавливают камеры слежения – от воров…

   И вот едем мы домой посреди полей и вдруг видим: впереди, совершенно не спеша, дорогу переходит фазан. Я кричу Джеймсу “Тормози!”, что он и так уже делает. Мы некоторое время приходим в себя, удивляясь тупости этой птицы – что ей стоило дорогу не перейти, а, скажем, перелететь? Тут Джеймс выдает один из своих английских перлов: “Он взял жизнь в свои руки!” – что означает: “Сильно рисковал”. И я принимаюсь размышлять на тему о наличии у фазана рук…

   Дорога петляет, и некоторое время спустя прямо перед нами ее перебегает еще одна птица. Мы решаем, что это тот же самый глупый фазан – видно, решил во что бы то ни стало сегодня покончить жизнь самоубийством. А Джеймс опять выступает: “Третий раз – счастливый!” – в том смысле, что уж в третий-то раз фазану наверняка повезет с претворением в жизнь замысла о самоубийстве…

   Уже недалеко от дома проезжаем по дороге паб, у его входа на треноге стоит объявление: “Половина омара и бокал шампанского за 8 фунтов”. Мы переглядываемся, быстренько тормозим и в этот паб заходим. Выясняется, что омары местные. Нам без всяких затей просто выдают шампанское, щипцы и по половине омара, и мы начинаем развлекаться. Вкуснота, кстати, необыкновенная. А пока мы возимся каждый со своей порцией, Джеймс рассказывает, как здесь этих омаров ловят. Рядом с побережьем, где мы сейчас живем, рыбаки в море устанавливают веревочные клетки-ловушки, на поверхности отмечают их буйками и периодически проверяют. Потому-то в местных пабах можно поесть свежих омаров, не платя за них баснословные деньги.

   Мемориальные скамейки. Правила приветствия незнакомцев. Сорри! Старинный паровоз. Местный рынок. Не ставьте новую обувь на стол!

   Я продолжаю обследовать Свонедж. В самых красивых его местах – на пригорке с роскошными видами и в парке – установлены удобные скамьи. На них выбиты надписи: памяти такого-то и такого-то, и даты рождения и смерти. А на некоторых – стихотворения с посвящением. “А что, – спрашиваю я Джеймса, – здесь, что ли, жило столько знаменитостей?” Он не совсем понимает, о чем это я: “Почему знаменитостей? Эти скамьи устанавливают родственники или друзья самых обычных людей, для этого вовсе не нужно быть знаменитостью. Вот я, например, умру, и ты, если захочешь, можешь такую скамью установить в мою честь!” Я усмехаюсь: ну, это еще кто кого переживет… А вообще, идея отличная, и эти скамейки – очень славные (и полезные) напоминания о чьей-то ушедшей жизни…

   В одном месте, высоко над обрывом, наталкиваюсь на каменный стол с лавками и ухоженными клумбами вокруг, все такое опрятное и красивое. Рядом с ними – мемориальная доска, а в клумбах посреди цветов маленькие кресты – в память о моряках-англичанах, погибших в разных войнах. И вид с этого места открывается такой, что дух захватывает и на глаза невольно наворачиваются слезы…

   Гуляем мы с Джеймсом по Свонеджу, и меня удивляет, что совершенно незнакомые люди с тобой здороваются. При условии, правда, что метров за пятнадцать ты посмотришь в их сторону и не отведешь взгляд. Если отведешь, а потом захочешь сказать “Привет!” – шанс потерян навсегда, они тебя больше не замечают. А тут вдруг случилось удивительное: в парке два старичка в ответ на мое приветствие поздоровались, сошли с тропки, пропуская, и галантно приподняли кепочки!

   Поднимаемся мы вверх по склону холма, я иду задом наперед и любуюсь видами. Вдруг наталкиваюсь на кого-то, наступаю этому кому-то на ногу, пугаюсь и оборачиваюсь, но вместо ожидаемой брани раздается многократное: “Сорри!”, то есть “Извините!”. Хотя это я его толкнула, задела и наступила на ногу…

   В ответ, конечно же, тоже положено запричитать “Сорри!”, что я тут же и осуществила. После чего мы с пострадавшим раскланялись и разошлись, довольные друг другом.

   Потом я не раз сталкивалась с тем, что, если вы случайно нарушили чье-то личное пространство (например, прошли от кого-то слишком близко), человек, которого вы потревожили, обязательно скажет “Сорри!”, будто это не ваша, а его вина.

   Подходим мы с Джеймсом к местной железнодорожной станции, а перед нами – метров за двадцать – другая пара уже входит в станционную дверь. И вот они, вместо того чтобы идти дальше по своим делам, ее придерживают и с вежливыми улыбками дожидаются, пока мы ее у них “примем”. Это здесь в порядке вещей. А если вы сами увидите кого-нибудь приближающегося издалека и при этом в спешке дверь бросите, это будет верхом невоспитанности.

   На станцию мы пришли не просто так: в Свонедже есть старинный паровоз, который работает на угле, выбрасывает густой дым и таскает несколько вагонов до ближайшей деревни и обратно. Паровоз на угле в Англии – редкость, антик. Джеймс рассказал, что железную дорогу эту за нерентабельностью когда-то давно забросили, а потом несколько энтузиастов стали собирать деньги и восстанавливать ее, а затем отремонтировали и старинный паровоз. Теперь здесь есть даже стилизованная под старину станция с буфетом и магазинчиками и небольшая обзорная площадка со скамейками – сидеть и на все это любоваться. Местные этой железнодорожной веткой страшно гордятся и относятся к ней с большим трепетом: например, когда паровоз тащит свои вагоны мимо соседнего поля для гольфа, игра должна быть приостановлена – не дай бог, мяч угодит в окно вагона или в паровоз. А семьи, приезжающие сюда в отпуск, считают своим долгом обязательно на этом поезде прокатиться. Билеты на него недешевые, но этих денег все равно не хватает, и держится все исключительно на энтузиазме любителей старины.

   Вот мы и прокатились на этом старинном поезде. Надо сказать – ничего особенного: ощущение, будто сидишь в обычной старой русской электричке, хоть и непривычно чистой. Но я уж не стала расстраивать Джеймса…

   Рядом со станцией маленький рынок. Выяснилось, что открывают его раз в неделю и продают, как и у нас на рынках в России, все подряд: одежду, украшения, косметику, фрукты, мясо, сыры… Мне приглянулись легкие шлепанцы, и, когда я уже собралась было расплатиться за них наличными, тут встрял Джеймс и говорит: “А почему бы тебе не заплатить кредитной картой?” Я смотрю на него с подозрением – он что, шутит, что ли, – на рынке платить кредиткой? Но тут же вижу, что тетушка рядом со мной как раз рассчитывается с продавцом, и он безо всяких проблем принимает у нее кредитную карту.

   Больше всего мне понравилось тут копаться в книгах: совершенно неожиданно я натолкнулась на большой, новый, в замечательном кожаном переплете оксфордский словарь английского языка – всего за 3 фунта (около 150 рублей).

   Приходим домой, я раскладываю покупки и собираюсь выложить на стол свои новые шлепки. Вдруг Джеймс подскакивает ко мне: “Стой! Погоди! Не надо!” – “Что случилось? – вздрагиваю я. – Чего это ты так переполошился?” Джеймс стеснительно возит пальцем по столу и говорит: “Знаешь, нельзя на стол новую обувь ставить. Это очень-очень плохая примета…” – “А что будет, если положу?” – любопытствую я. “Ну, не знаю… Вообще это к несчастью или, по-моему, даже к чьей-то близкой смерти…” – “Ладно, если так, не буду”, – примирительно говорю я, а сама думаю: “Первый раз вижу, чтобы англичанин верил в какую-то примету…”

   Защита прав морских свинок. Английские орхидеи. Официальная тропа. Соломенные крыши и пеньки в горшках. Русская реклама на английских бегах. Знаковый танец. Городские лисицы

   Пока мы с Джеймсом завтракаем, по телику показывают преинтересную передачу про морских свинок. Я вообще-то не большой их знаток и любитель, но тут смотрю затаив дыхание. История такова: в Англии на них проводились медицинские опыты – чтобы изучать действие лекарств. Одна старинная семья традиционно растила этих свинок, а потом поставляла их для опытов в лаборатории. При этом свинки у нее жили в чистоте, тепле и сытости. Так вот, английские борцы за права животных сделали жизнь этой семьи невыносимой: калечили и поджигали машины, писали гадости на доме, засыпали угрозами. Семья не сдавалась: помимо того что этот бизнес приносил им деньги, они верили, что людей надо лечить, а чтобы правильно лечить, этому нужно учиться, хоть и на морских свинках. Закончилось все плохо. Борцы за права животных раскопали могилу интеллигентной старушки – недавно похороненной бабушки нынешних владельцев бизнеса, – выкрали ее труп и объявили, что не вернут, пока семья не прекратит продолжать выращивать свинок. Семья тогда, конечно, сдалась и заявила, что все, они закрывают ферму. И тут же научно-исследовательские лаборатории впали в панику и бессилие – возникли проблемы с возможностью экспериментировать, а значит, спасать в будущем людей. Теперь морских свинок вынуждены привозить из-за границы…

   После завтрака Джеймс вычитывает в местной газете, что сегодня в окрестностях Свонеджа будет экскурсия со специалистом по дикорастущим цветам, и мы решаем к ней присоединиться. Все экскурсанты одеты в нарядные свежевыглаженные блузки и брючки, чистые и новые на вид кроссовки или сандалии. Дамы – с хорошими прическами: будто из парикмахерской прямо сюда, в поход. И вот мы все, человек двадцать, в течение двух часов ходим по полям и лугам за стариканом, который вдруг останавливается, замирает и восклицает: “Боже мой, вы посмотрите на этот редкостный экземпляр!” И тыкает в крошечный цветок, подозрительно смахивающий на лютик. И начинает рассказывать про него всякие подробности, а остальные окружают несчастное растение и по очереди наклоняются к нему, чтобы получше рассмотреть. Затем его фотографируют, взволнованно обмениваются впечатлениями, а мне так кажется – трава и трава, почти не отличается от нашей среднерусской, которую так охотно жуют коровы. Выяснилось, правда, что в этих местах (это на юге-то Англии!) встречаются разновидности орхидей (на мой взгляд, что-то вроде маленького львиного зева) и других редких растений, о чем я никогда в жизни не догадалась бы, не попади я на эту экскурсию.

   В какой-то момент наша группа подходит к ступенькам, встроенным в покатый склон, – чтобы спускаться-подниматься было удобнее. К ним с другой стороны в это же время подтягивается большое семейство, и я с удовольствием наблюдаю такую картину: вместо того чтобы бочком просочиться по этой лестнице мимо друг друга, все принимаются уступать друг дружке дорогу и ждать, пока спустится или поднимется другой (одновременно с кем-нибудь еще по лестнице спускаться и подниматься здесь не принято). Все это вносит в передвижение нашей группы сумятицу, и времени на такую простую вещь уходит довольно много. Я к тому моменту знаю, что, если вы вдруг решитесь не дожидаться, а ступите на лестницу с кем-нибудь уже находящимся на ней (по привычке или очень спеша), нужно делать дико смущенный вид и многократно извиняться, иначе ваш поступок будет выглядеть очень и очень грубым.

   Под конец экскурсии мы с Джеймсом отбились от группы и пошли гулять самостоятельно. Идем по тропе посреди чьего-то поля с изумительными видами на море и холмы напротив, и меня не покидает чувство, что здесь нас вообще-то быть не должно, это ведь частные владения. Я делюсь своими опасениями с Джеймсом, а он смеется и говорит, что в Англии есть такое понятие – public right of way. Значит это что-то вроде “официально разрешенная для всех тропа”. То есть гулять по ней могут все, и неважно, что она проходит прямо под окнами чьего-то замка, по частному пшеничному или даже по гольфовому полю. Эти тропы существуют веками; многие – с тех пор, когда еще не было железных дорог и автомобилей и добраться куда-либо можно было только пешком или на лошади. Их можно найти в специально публикуемых картах, и есть даже общества рэмблеров – “прогуливающихся”, которые ходят по всем этим тропам и следят, чтобы они не зарастали. “Так что ничьих прав собственности мы не нарушаем, и никто нас отсюда не может прогнать!” – авторитетно заявляет Джеймс.

   По дороге домой мы вдруг оказались у милых беленьких домиков с соломенными крышами. Я не могла поверить своим глазам – просто украинские хаты какие-то на юге Англии! “Слушай, – говорю я осторожно, – а у вас тут, часом, не украинское ли поселение? Может, иммигранты какие-нибудь здесь живут?” Джеймс аж спотыкается от удивления: “Это почему ты вдруг так решила?” – “Ну, соломенные крыши, выкрашенные белым домики – это ведь совсем не по-английски, правда?” – добродушно говорю я. “Как это – не по-английски?!” – тихо и напряженно говорит Джеймс. Я поджимаю хвост, а он с оскорбленным видом начинает мне объяснять, что соломенные крыши – это очень даже по-английски и что они, ко всему прочему, охраняются государством. Если ты купил такой дом и решил поменять крышу, например на черепичную, – не тут-то было! – это запрещено законом. Кроме того, ты должен будешь перекрывать эту крышу соломой через определенное количество лет – что, кстати, очень дорого. Я все это слушаю вполуха и размышляю о том, что выглядят дома с такими крышами чудесно. И на некоторых даже сплетен из соломы какой-нибудь узор!



   Идем дальше по улице, я глазею на витрины. У цветочного магазина на тротуар выставлены всякие цветы в горшочках и рассада. Вдруг во всем этом разноцветье замечаю два пенька с растущими на них древесными грибами. Пеньки эти тоже аккуратно посажены в горшочки, и на них стоит цена: 25 фунтов (то есть порядка 1250 рублей) за каждый. Я кошусь на Джеймса, но от комментариев на всякий случай воздерживаюсь: наверное, это здесь обычное дело – продавать пеньки в горшках среди типично украинских хат в графстве Дорсет…

   Обедать решили дома, и я включаю телевизор. Показывают бега – The Grand National. Джеймс снисходительно объясняет, что проходят они раз в год в районе Ливерпуля, и вся нация болеет: делают ставки. В бегах участвует разное число лошадей, у каждой – свой владелец, тренер и жокей. Дистанция – 4,5 мили (это примерно 7,2 километра), 30 барьеров. Меня потихоньку захватывает это зрелище, картина совершенно сумасшедшая: жокеи валятся с лошадей, некоторые кони отказываются брать барьеры, лошади, потерявшие седоков, несутся вместе со всеми – в общем, полный бардак. Шансы, что победит фаворит, невелики: перед лучшей лошадью может кто-нибудь упасть и ее затормозить. Никаких тебе дорожек – все скачут по коротко подстриженному зеленому лугу, а барьеры сделаны из срезанных веток. Вдруг я издаю вопль: “Смотри!” Джеймс вздрагивает и с опаской на меня косится, а я, придя в себя, невозмутимо поясняю: просто там посреди всего этого безобразия неожиданно мелькнула реклама пива “Балтика” на русском языке.

   После обеда мы снова поехали гулять. Место выбрали отличное: мягкие ярко-зеленые холмы, темно-синее море, низко плывущие облака и пятна – тени, повторяющие их форму на траве… И во всей округе лишь один дом – центр огромного поместья.

   Луга отделены друг от друга полосками кустов или сложенными из камня низкими заборчиками. Для прогуливающихся, вроде нас, устроены специальные деревянные ступеньки с обеих сторон забора, чтобы перелезать было удобно. И установлены столбики со стрелочками-указателями, куда какая из троп ведет дальше. Идем мы с Джеймсом и видим такую картину: по проселочной дороге едет красный “лендровер”, останавливается, и из него вылезает мужичонка с бело-черной собакой, на мой взгляд абсолютной дворняжкой. Мужичонка что-то такое собаке негромко говорит, и та исчезает за холмом. Через несколько минут с той стороны раздается недовольное блеянье, и появляется огромная отара овец. Оказывается, эта небольшая собачонка гонит их всех мимо нас. Мужичок-пастух тем временем погружается в свою машину и едет вслед за ними. Затем останавливается вдалеке, вылезает, что-то там высматривает и кричит: “А ну-ка идти назад!” Я думаю: “Совсем он с ума сошел, овцам команды раздает!” Но тут вижу, что назад возвращается собака. Выясняется, что от отары отстало несколько овец, и вот эта собака, по наущению пастуха, бежит за ними и гонит ко всем остальным. Потом пастух кричит: “Подожди!” И собака, разогнавшаяся было не на шутку, тормозит всеми четырьмя лапами, бросается на землю и лежит, елозя от нетерпения. Пастух в это время открывает воротца к другому полю, явно намереваясь всю эту ораву овец прогнать через них. Воротца – метра полтора шириной, овец штук сто пятьдесят – двести. Я размышляю, сколько же времени у него на это уйдет, а он что-то говорит собаке – и та начинает носиться вокруг них и, даже не кусая, в две минуты загоняет через эти маленькие воротца всю ораву. Я в полнейшем восторге говорю пастуху, какая замечательно умная у него собака, на что он довольно снисходительно сообщает, что вообще-то эта не очень, вот видели бы мы его другую!