Метод Сократа: Искусство задавать вопросы о мире и о себе

2
Метод против доктрины

В этой главе объясняется разница между методом Сократа и содержанием тех идей, о которых писал Платон. В этом деле нам отчасти поможет Джон Стюарт Милль, выдающийся британский философ и один из первейших поборников сократического метода. Есть много способов размышлять о Сократе и учиться у него. В этой книге я пытаюсь заниматься этим в той манере, которую предложил Милль.

Текст и примечания. Статус Платона в глазах специалистов-философов не нуждается в комментариях. Однако людям, находящимся вне круга заинтересованных, присуще пусть и уважительное, но по большей части равнодушное отношение к этому мыслителю. Да, они признают его значимость и время от времени воздают ему должное. Вероятно, они уже знакомы с высказыванием Альфреда Норта Уайтхеда о том, что вся европейская философская традиция есть «лишь серия примечаний к Платону»^[42]. Но на самом деле они предпочитают эти самые примечания. Они не считают себя платониками, не любят читать Платона и не связывают его с какими-либо конкретными идеями, которые представляются им важными. Если они и помнят из Платона хотя бы что-нибудь, то это, как правило, теория идей, трактовка познания как припоминания или концепция правителей-философов. Ни во что из перечисленного сами они не верят. В силу сказанного многие читатели реагируют на Платона примерно так же, как это сделал Томас Джефферсон после прочтения «Государства». В одном из писем к Джону Адамсу он признавался:

Пробираясь через причуды, ребячество и непостижимый уму жаргон этого труда, я часто откладывал его, чтобы спросить себя, как могло случиться, что мир так долго соглашался принимать всерьез такую бессмыслицу, как эта. ‹…› Что касается современников, я думаю это скорее вопрос моды и авторитета. Образование находится главным образом в руках лиц, которые в силу своей профессии проявляют интерес к имени и фантазиям Платона. Они задают тон в школе, а немногие в последующие годы имеют возможность пересмотреть свои школьные взгляды^[43].

Я привел здесь этот суровый приговор вовсе не для того, чтобы поддержать его. Лично мне Платон нравится. Я лишь хотел показать, как на него подчас смотрят даже просвещенные читатели, получившие классическое образование. (Как известно, Джефферсон отличался философской любознательностью, знал древнегреческий и любил Эпиктета, Эпикура и других античных философов^[44].)

Сократ, в отличие от Платона, для большинства непрофессиональных читателей вообще мало что значит. У них он ассоциируется с изречением о том, что жизнь, которую не пытаются исследовать, не стоит того, чтобы ее проживать (хотя, возможно, это высказывание лучше было бы перевести так: «Нельзя прожить жизнь, не исследуя её»^[45]). Им также известно, что его рассудительность и храбрость много кого вдохновили. Однако его собственные идеи их ничуть не интересуют. Они восхищаются его репутацией, но на этом, пожалуй, и все. А зачастую они так и не могут оправиться от первого впечатления: Сократ кажется им чудаком, который постоянно докучал людям, причем без всякого толку.

Сущность против метода. Чтобы в полной мере оценить наследие Сократа, полезно обратиться к Миллю, самому выдающемуся британскому мыслителю XIX в. Это был чрезвычайно разносторонний философ. Его труд «О свободе» – классика политической мысли, которая и сегодня продолжает убеждать и вдохновлять многих. (Главу 2 этого сочинения можно считать убедительной современной апологией сократической позиции.) Трактат «О подчинении женщины» значительно опередил свое время: в нем Милль выдвинул такие аргументы в защиту прав женщин, которые продолжают громко звучать в полемике даже спустя многие годы после его смерти. Большим влиянием пользовались также его работы по логике, экономике и истории. Его собрание сочинений насчитывает 33 тома. (Помимо этого, Милль находил время и заседать в парламенте.)

Я касаюсь здесь всей этой предыстории потому, что Милль будет играть весьма важную роль в моем дальнейшем повествовании. Он далеко не всем по нраву (хотя есть ли такие мыслители, кого любит каждый?), но его способность рассуждать безупречна; следовательно, полезно было бы обратиться и к его собственным учителям. Милль, подобно Джефферсону, любил философию, но, в отличие от Джефферсона, он был поклонником Платона. Фундаментальным образованием Милля занимался его отец. Ребенок рос вундеркиндом: уже к семи годам он читал Платона в оригинале. В 20 с небольшим он перевел на английский язык девять платоновских диалогов, снабдив некоторые из них комментариями. Оставленные Миллем обзоры, посвященные творчеству Платона и Сократа, до сих пор остаются образцовыми. Он считал, что в качестве «дисциплины абстрактного рассуждения на самые сложные темы» метод Сократа остается «непревзойденным» и «ничто в современной жизни и в современном образовании ни в малейшей степени c ним не сравнится»^[46]. Милль пишет, что сократический метод

стал частью моего собственного разума; я всегда ощущал себя учеником Платона, воспитанным на его диалектике, в большей степени, чем любого известного мне современного мыслителя, за исключением, пожалуй, моего отца, а может, и включая его^[47].

Стоит попытаться понять, почему так получилось.

Милль считал, что Платон может преподать нам два вида уроков. Во-первых, его философские идеи, или, по формулировке Милля, догматическая сторона. Под догматикой Милль подразумевал вовсе не безоговорочную приверженность каким-то недоказанным утверждениям, как можно было бы подумать, а те места платоновских сочинений, где делаются выводы и обозначаются определенные позиции. Вторым уроком служит сам стиль мышления Платона, то есть метод, используемый Сократом в диалогах. По мнению Милля, именно этот метод составляет наилучшую часть диалогов Платона:

Таким образом, за вычетом незначительных отклонений, Платона можно разделить как бы на двух полноценных Платонов – сократика и догматика, из которых первый представляет для человечества гораздо большую ценность, но второй получает от него гораздо больше почестей. Это и неудивительно: ведь один мог послужить опорой для многих моральных и религиозных догм, а другой лишь прояснял и укреплял человеческое мышление^[48].

В другом месте Милль высказал свою точку зрения еще более четко:

[С самого детства] я стал думать, что название учеников Платона скорее принадлежит мыслителям, которые воспитались на его процессе исследования и старались держаться его, чем людям, принимающим только некоторые догматические заключения, заимствованные из его наиболее непонятных сочинений, тогда как гений Платона и характер его творений заставляют сомневаться, не смотрел ли он сам на эти произведения только как на поэтическую фантазию или на философскую гипотезу^[49].

 

По Миллю, использовать слово «платоник» слишком поздно: теперь им обозначают сугубо тех, кто согласен с сущностью платоновских идей. Приверженцев же метода Сократа скорее нужно называть сократиками. Объяснение того, что значит быть сократиком, составляет, по сути, центральную тему моей книги.

Недуг. Какова цель сократического метода? Попытаемся сформулировать этот вопрос в стиле самого Сократа. Люди носят очки потому, что без них внешний мир предстает смутным и расплывчатым; рентгеновские лучи позволяют им заглядывать внутрь своего физического «я»; но метод Сократа – для чего же нужен он? Он позволяет нам увидеть более четко кое-что еще, а именно функционирование и упущения разума и его производных. Вот как сформулировал это Милль:

Метод Сократа, главным памятником которого служат диалоги Платона, является наилучшим умственным упражнением для того, чтобы исправлять ошибки и освещать неясности, присущие intellectus sibi permissus, то есть разуму, который составлял все свои группы ассоциации идей под воздействием [просто] народной фразеологии^[50].

Intellectus sibi permissus означает «разум, предоставленный самому себе». Это выражение часто использовал Фрэнсис Бэкон, и оно хорошо объясняет, в чем польза сократического метода. Разум, предоставленный самому себе, тяготеет к иррациональности и глупости. Метод Сократа способен повысить его производительность. У Милля был хороший друг и политический союзник, Джордж Грот, автор одного из лучших трудов о Платоне. Грот рассматривал проблему, решаемую сократическим методом, примерно так же, как и Милль: в качестве закоренелого изъяна человеческой природы. Как сказал Грот:

В ходе естественного развития человеческого разума вера вовсе не следует за доказательствами, но возникает отдельно и независимо от них; незрелый ум сначала верит и только потом доказывает, а то и вовсе отказывается от поиска доказательств^[51].

Милль, со своей стороны, предложил собственное, но вполне сопоставимое видение той ошибки, которую исправляет сократический метод:

Врагом, с которым всерьез боролся Платон, посвящая этому делу большую часть своей жизни и своего творчества, была отнюдь не софистика, будь то в античном или современном смысле этого слова, а обыденность, а именно принятие традиционных мнений и мимолетных настроений за неопровержимые факты, а также использование абстрактных терминов, выражающих одобрение и неодобрение, желание и отвращение, восхищение и возмущение, как если бы они обладали полностью понятными и общепризнанными значениями^[52].

Подобное прочтение объясняет влияние Платона на Милля и его ответную преданность: ведь Милль всегда оставался неистовым гонителем банальности в современной ему культуре. Он продолжает:

Люди его времени (как и наши современники) считали, что они знают, что такое Добро и Зло, Справедливое и Несправедливое, Почетное и Постыдное, потому что они умели бойко орудовать этими словами, приписывая такие качества то одному, то другому в соответствии со сложившимся обычаем. Но никто не задумывался, в чем же состоит то объединяющее несколько случаев общее свойство, которое оправдывает применение к разным ситуациям одного понятия. ‹…› Великое предназначение человеческого интеллекта должно состоять в том, чтобы подвергнуть эти общие понятия самому скрупулезному анализу и раскрыть идеи, лежащие в их основе. Даже если не удастся довести это до конца и достичь подлинного знания, мы все равно получим немалую пользу, ибо избавимся от ложного мнения о том, что есть знание, и поможем людям осознать свое невежество относительно того, что нужно знать прежде всего. ‹…› Таково представление Платона о состоянии человеческого разума в его эпоху и о том, чем философия могла бы ему помочь. И если кто-то полагает, что это представление нельзя с незначительными изменениями применить к большинству образованных умов как нашего времени, так и любого другого, то он явно не подвергал платоновскому испытанию ни теоретиков, ни практиков какой бы то ни было эпохи^[53].

В своих комментариях Милль приписывает методу Сократа цель, которая в определенном смысле присуща и философии, и когнитивной психологии. Человеческий разум ошибается, преувеличивает и лжет; он обманывает нас и обманывается сам. Мы думаем и говорим с уверенностью, за которой ничего не стоит. Метод Сократа изобличает это положение вещей, исправляет и помогает нам стать скромнее и сильнее.

Интерпретация Платона, предложенная Миллем, сильна и притягательна. По Миллю, сократический метод полезен для всех. Он переводил платоновские диалоги, потому что хотел сделать всеобщим достоянием методы, которым они научают. Историк античной философии Грегори Властос разделял ту же точку зрения: «Где еще в анналах западной философии мы можем найти более выраженную антитезу программе, ограничивающей этические исследования лишь кругом тщательно отобранной и строго вышколенной элиты, как не у Сократа из ранних диалогов Платона?»^[54] Это верное восприятие Сократа, поскольку, какие бы конкретные идеи ему ни приписывались, сам он всегда оставался персонажем эгалитарным – бедным, уродливым и готовым обсуждать наиважнейшие вопросы с кем угодно.

3
Элементы метода

В этой главе объясняются элементы сократического метода, а именно выявляются общие свойства диалогов, которые определяют стиль исследования, предпринимаемого Сократом.

Пример. Так что же такое сократический метод? Сам этот термин – изобретение современное; Платон никогда не упоминал ни о каком методе, а Сократ нигде не излагал свои принципы в систематической манере. Он не столько словесно описывает, сколько наглядно показывает их. Я тоже не намерен давать методу какое-то определение. Гораздо продуктивнее выявить набор повторяющихся элементов, воспроизводимых по мере того, как Сократ играет свою роль в диалогах.

Начнем с показательного примера. Было бы не слишком уместно приводить здесь диалоги целиком, но по одному из них мы все же пройдемся довольно основательно. Я говорю о диалоге «Лахет», где Сократ и его собеседники рассуждают о смысле мужества. В дальнейшем в моей книге будет еще множество цитат как из этого, так и из других диалогов. Нижеприведенный пример – это парафраз, показывающий общую форму типичного диалога. Здесь нас не интересует убедительность аргументов; гораздо важнее стиль размышления, запечатленный в диалоге, – иначе говоря, его метод.

В начале диалога двое отцов расспрашивают двух военачальников относительно того, следует ли их сыновьям обучаться сражению в доспехах. В ходе разговора они обращаются к Сократу, чтобы узнать его мнение. Кратко обсудив преимущества подобных тренировок, они приходят к выводу, что их цель в том, чтобы сделать солдат мужественными. Постепенно Сократ переводит разговор на смысл мужества. И вот что происходит дальше^[55]:

СОКРАТ. Что же это такое – мужество?

ЛАХЕТ. Если кто добровольно остается в строю, чтобы отразить врагов, и не бежит, это и есть мужественный человек.

СОКРАТ. Ты ответил не на задуманный мною вопрос, но совсем на другое. Ну а если он, убегая и не оставаясь в строю, продолжает сражаться с врагами? Нужно дать определение, которое включает и его. Я хотел у тебя узнать о людях, мужественных не только в бою, но и среди морских опасностей, в болезнях, в бедности и в государственных делах, а вдобавок и о тех, кто умеет искусно бороться со страстями и наслаждениями. Попытайся же снова определить мужество: каким образом во всех этих различных вещах оно оказывается одним и тем же? Или ты и сейчас еще не постигаешь, что я имею в виду?

ЛАХЕТ. Не очень.

СОКРАТ. Но я подразумеваю вот что: если бы я спрашивал относительно скорости – что это такое, скорость, встречающаяся нам и в беге, и при игре на кифаре, и при разговоре, и при обучении, а также во многих иных вещах, – разве не так поставил бы ты вопрос? Вот ты и попытайся, Лахет, точно так же определить мужество – что это за способность, которая во всем остается самою собой и потому именуется мужеством.

ЛАХЕТ. Мне кажется, мужество – это некая стойкость души: так и надо сказать обо всем, что по природе своей связано с мужеством.

СОКРАТ. Конечно. Но мне-то кажется, что не всякая стойкость представляется тебе мужеством. Я догадываюсь, мой Лахет, что ты причисляешь мужество к самым прекрасным вещам.

ЛАХЕТ. Да.

СОКРАТ. А если она сопряжена с неразумностью? Разве не окажется она, напротив, вредной и злокозненной?

ЛАХЕТ. Да.

СОКРАТ. Назовешь ли ты прекрасным что-то такое, что будет злокозненным и вредным?

ЛАХЕТ. Это было бы неправильно, Сократ.

СОКРАТ. Следовательно, такого рода стойкость ты не признаешь мужеством, поскольку она не прекрасна, мужество же прекрасно.

ЛАХЕТ. Ты молвишь правду.

СОКРАТ. Итак, по твоим словам, мужество – это разумная стойкость?

ЛАХЕТ. Видимо, да.

СОКРАТ. А знаем ли мы, по отношению к чему эта стойкость разумна? Ко всему – и к большому, и к малому? Например, если бы кто-нибудь упорствовал в разумном расходовании денег, зная при этом, что, потратив эти деньги, он приобретет большее, назовешь ли ты это мужеством?

ЛАХЕТ. Нет, конечно, клянусь Зевсом.

СОКРАТ. Таким образом, наше определение включает случаи, которых оно включать не должно, и при этом не включает тех, которые должны в него входить. Возьмем мужа, что проявляет стойкость в войне, поскольку он знает, что другие ему помогут, – назовешь ли ты стойкость, основанную на такой разумности и предусмотрительности, мужественной или же скорее припишешь это свойство тому, кто стремится оказать сопротивление и устоять, не зная, что помощь идет?

 

ЛАХЕТ. Тот, кто не знает, что помощь приближается, кажется более мужественным.

СОКРАТ. Но такая стойкость будет менее осведомленной и менее разумной. Право, мне начинает казаться, что мужество и вправду может быть неразумной стойкостью! Ну и что же? Хорошо ли, по-твоему, находиться нам в таком положении?

ЛАХЕТ. Нет, нисколько.

СОКРАТ. Мой Никий, приди же на помощь, если ты в силах, своим друзьям, терпящим невзгоду в словесной буре: ты видишь, в каком мы сейчас затруднении. Сказавши нам, что именно ты считаешь мужеством, ты высвободишь нас из пут и подкрепишь своим словом то, что ты мыслишь.

НИКИЙ. Мне часто доводилось от тебя слышать, что каждый из нас хорош в том, в чем он мудр. На самом деле мужество сводится к своего рода мудрости, или знанию.

СОКРАТ. Мне представляется, Лахет, что он называет мужество некой мудростью. Ответь же, Никий, какую именно мудрость ты считаешь мужеством; ведь не премудрость же игры на флейте.

НИКИЙ. Я имею в виду науку о том, чего следует и чего не следует опасаться как на войне, так и во всех прочих делах.

ЛАХЕТ. Ты говоришь вздор. Разве, например, врачи не знают, чего надо опасаться в болезнях? Может быть, ты как раз врачей и называешь мужественными людьми?

НИКИЙ. Нет, вовсе нет. Врачи знают лишь то, что полезно или вредно для здоровья. Они не знают, чего следует бояться и остерегаться.

СОКРАТ. Значит, если вспомнить поговорку, то на самом деле не «всякая свинья» может обладать знанием и быть мужественной. Я говорю это вовсе не в шутку, но полагаю, что человек, произносящий эту пословицу, не допустит мужественности ни у одного из животных, а также и не признает какое-либо животное настолько мудрым, чтобы можно было сказать, будто знание вещей, известных лишь немногим людям из-за трудности их постижения, можно приписать льву, или пантере, или какому-то вепрю.

НИКИЙ. Я и не думаю называть мужественными ни зверей, ни какое-либо иное существо, не страшащееся опасности по неразумию и потому бесстрашное и глупое. Я считаю, что бесстрашное существо и существо мужественное – это не одно и то же.

СОКРАТ. Все же есть еще одна проблема. Никий, знаешь ли ты, что с самого начала нашей беседы мы рассматривали мужество как часть добродетели?

НИКИЙ. Конечно, знаю.

СОКРАТ. Хорошо, я еще вернусь к этому вопросу. Теперь же ответим: чем является знание того, чего стоит бояться? Сейчас я тебе скажу, что мы думаем; если же ты с этим не согласишься, укажи это нам. Считаем же мы, что опасное – это то, что порождает страх, безопасное же, наоборот, его не порождает. Страх в свою очередь порождают не возникающие и не наличные беды, но ожидаемые: ведь страх – это ожидание грядущей беды. Значит, Никий, ты слышишь наше мнение, состоящее в том, что опасностью мы считаем грядущее зло, безопасным же – отсутствие ожидания зла или добра. А ты думаешь так же или иначе об этом предмете?

НИКИЙ. Точно так же.

СОКРАТ. И ты объявляешь знание этих вещей мужеством?

НИКИЙ. Совершенно верно.

СОКРАТ. А ты, Никий, согласишься с нами, что относительно одних и тех же вещей существует одно и то же знание, касается ли это будущего, настоящего или прошлого?

НИКИЙ. Да, конечно, и я так думаю, мой Сократ.

СОКРАТ. Следовательно, мужество – наука не только об опасном и безопасном, ибо она знает толк не только в грядущем добре и зле, но и в настоящем, и в прошедшем – в самых различных отношениях, – как и все другие науки.

НИКИЙ. Очевидно.

СОКРАТ. А неужели ты, чудесный мой, думаешь, что может недоставать добродетели такому человеку, коему ведомо все добро во всех его проявлениях – сущее, бывшее и будущее – и точно так же и зло? И что он испытывает недостаток в рассудительности, справедливости и благочестии – он единственный, кому по силам в божественных делах и в человеческих тщательно взвесить, что опасно и что безопасно, и обрести блага, зная, как правильно обращаться к богам и людям?

НИКИЙ. Мне кажется, Сократ, ты говоришь дело.

СОКРАТ. Значит, Никий, то, о чем ты сейчас сказал, – это не часть добродетели, но вся добродетель в целом.

НИКИЙ. По-видимому.

СОКРАТ. И все же мы сказали, что мужество – это часть добродетели.

НИКИЙ. Да, сказали.

СОКРАТ. Но с теперешними нашими словами это не согласуется. Мы дали мужеству столь широкое определение, что оно включает слишком многое. Оно превратилось в форму знания, которое не отличается от других добродетелей. Значит, мой Никий, мы не выявили, что же такое мужество.

НИКИЙ. Кажется, нет.

Элементы. Этот отрывок изложен в сокращении и в нем не хватает многих деталей. Вы, вероятно, предложили бы другое определение и высказали бы иные возражения. Но сейчас оставим эти моменты в стороне. Давайте остановимся на самом стиле рассуждения, представленном в диалоге и в целом характерном для сократического метода.

Во-первых, диалог строится на вопросах и ответах. Некоторые из вопросов – открытые, как, например, те, где Сократ предлагает Лахету дать определение интересующему собеседников понятию. В других случаях Сократ спрашивает собеседников, согласны ли они с тем, что высказывается им самим. Как бы то ни было, совокупным итогом оказывается и не лекция, и не спор. Сократ добивается согласия собеседников с каждым его шагом. (Персонажей, которым Сократ задает вопросы, в этой книге будут называть именно «собеседниками», потому что этот термин наиболее соответствует самому духу сократического диалога. Собеседники совместно делают общее дело.)

Во-вторых, Сократ всегда сосредоточен на том, чтобы собеседники были последовательными в своих рассуждениях. В качестве механизма проверки используется такая интеллектуальная процедура, как «эленхос». Например, собеседник философа делает какое-то заявление. Сократ, однако, заставляет его согласиться с чем-то другим, оказывающимся несовместимым с тем, что он только что провозгласил. Тогда собеседнику приходится уточнять свое заявление или вовсе отказываться от него. Обратим внимание: Сократ никогда не говорит, что кто-то ошибается. Он просто спрашивает: «Можем ли мы согласиться с верностью следующего утверждения?» – а затем собеседники сами делают вывод (к которому он их, собственно, и подвел) о том, что их предыдущее высказывание не совсем точно.

В-третьих, посредством своих вопросов Сократ раскрывает некий общий принцип, лежащий в основе рассуждений его собеседников. Сделав это, он показывает, что обнаруженный принцип либо не охватывает всего, что должен охватывать, либо, напротив, включает то, чего не должен включать. Например, Лахет предлагает определить мужество как способность «оставаться в строю». Но Сократ убеждает Лахета в том, что такое определение не учитывает иных случаев – тех, в которых мужеством оказывается отступление. Когда же Лахет определяет мужество как стойкость, то быстро выясняется, что и это тоже неправильно, поскольку такая дефиниция излишне широка. Ведь иногда стойкость может оказаться неразумной, а Лахет вынужден согласиться с тем, что мужество неразумным быть не может.

В-четвертых, Сократ иллюстрирует свои рассуждения живыми примерами: воины бегут прочь, врачи лечат пациентов, кто-то играет на кифаре. В примерах часто используются самые простые люди и самые обычные ситуации. Иногда случаями из повседневности поясняются очень важные концептуальные моменты. В других местах они помогают проводить аналогии между чем-то знакомым и незнакомым. Так или иначе, Сократ переходит от одной большой темы к другой, опираясь на конкретные примеры, которые легко представить.

В-пятых, Сократ не претендует на обладание экспертным знанием. Он признает собственное невежество, и именно в этом месте диалог заканчивается – мы остаемся в тупике, так и не получив ответа на свои вопросы.

В целом метод Сократа сводится к умелому использованию только что описанных элементов. Каждый из них, а также несколько других, менее значимых, мы обсудим и проиллюстрируем в последующих главах; кроме того, в главах 17 и 18 нас ждет разговор о том, как выстраивать подобного рода вопросы в привычных для современного человека условиях.

В двух словах. Теперь я хотел бы представить функционирование сократического метода в более простых выражениях, то есть описать использование вышеупомянутых элементов как процесс сугубо практический, лишенный даже малейшей эзотерики. Здесь я предамся упрощениям, но зато в дальнейшем читателю будет предложено столько подробностей и деталей, сколько он сумеет вытерпеть.

Предположим, вы хотите сразу перейти к делу. В таком случае вот вам метод Сократа в самой примитивной форме: когда кто-то заявляет, что нечто является хорошим или плохим, правильным или неправильным, немедленно подвергайте такие речи сомнению. Спросите, что значит подобное заявление, сопоставьте его с другими утверждениями собеседника и попытайтесь найти противоречие; посредством наводящих вопросов покажите, что сделанное заявление не вполне удовлетворяет даже того, кто его озвучил. По сути, вы отрицаете то, что было высказано собеседником, но делаете это искусно. Если все делать правильно, то это даже не прозвучит как отрицание. Потом собеседник попробует уточнить свой тезис, а вы снова начнете искать в нем противоречие – и так далее.

С точки зрения Сократа, опровергать чье-то высказывание – значит поступать по-дружески; нужно стремиться обзавестись такими друзьями, которые будут оспаривать изреченное тобой самим. Из этого может получиться кое-что хорошее. Если у кого-нибудь обнаружится талант подвергать ваши утверждения сомнению (делая это по возможности тактично и косвенно), то вы, возможно, скорректируете свою позицию. Если же этого не произойдет, то вы, по крайней мере, начнете лучше понимать, почему у вас сложилось именно такое мнение. Вы яснее увидите все его мотивы и ограничения. Не исключено, что потом ваша позиция, взятая в целом, будет восприниматься вами с меньшей уверенностью. Возможно, вы ощутите что-то вроде потери, но зато вы окажетесь ближе к истине – даже если истину, как нередко бывает, не удастся обрести целиком. При таком развитии событий вы по-прежнему останетесь приверженцем своей точки зрения, но зато теперь будете стоять на своем немного иначе. Вы станете скромнее, глубже осознаете собственное невежество, перестанете демонстрировать излишнюю уверенность там, где неуместно, а также начнете лучше понимать других. Все перечисленное Сократ считал величайшими достижениями мудрости.

Вот то, чего собеседники добиваются друг для друга в сократическом диалоге. Они благожелательные и утонченные спорщики. Но тем не менее на практике подобная рецептура может показаться действенным руководством к тому, как сделаться объектом ненависти или вообще лишиться жизни. Именно так все и обернулось, кстати, для самого Сократа. Однако не падайте духом: сократический метод описывают как нечто используемое одним человеком в отношении другого, чтобы проиллюстрировать, как он работает. В реальной же жизни – и при чтении Платона тоже – расспросы в сократическом духе лучше расценивать как способ самостоятельного обдумывания сложных проблем. Обращаясь к нему, вы бросаете вызов самому себе, изводите себя, подвергаете сомнению и отрицаете то, что думаете, подобно Сократу. Кому-то может показаться, что обращаться так с самим собой гораздо легче, чем с другими людьми. На самом же деле это значительно сложнее. Но в то же время это более полезно и менее опасно.

Согласованность. Мы видели, что в методе Сократа с помощью вопросов проверяется логическая непротиворечивость каждого высказывания. Мы подробнее поговорим об этом в главах 6 и 7. Сейчас, однако, тоже уместно сказать пару слов по этому поводу, поскольку поначалу согласованность высказываний может показаться скучной и второстепенной целью. Между тем для Сократа она важнее всего. Нет, он не против того, чтобы люди меняли свое мнение – совсем наоборот. Непротиворечивость, на которой он настаивает, предполагает согласованность между различными утверждениями, делаемыми его собеседником в разные моменты времени. Рассуждая более наглядно, Сократ начинает с уточнения того, что было высказано его собеседником, – назовем это тезисом X. Он подводит вас к констатации того, что тезис Y для вас, по сути, не менее правилен. Затем он показывает, что X и Y несовместимы: даже если ошибочность этих утверждений не доказана, по крайней мере одно из них ошибочно. Поскольку одновременно настаивать на том и другом невозможно, вам придется отказаться либо от первого, либо от второго. Таким образом, Сократ вовсе не выступает вашим антагонистом; он лишь показывает, что вы противоречите себе сами.

Из этого беглого наброска следует, что сократическим методом может пользоваться каждый. Но вот применять его по-настоящему хорошо – подлинное искусство. Для того чтобы ставить качественные сократические вопросы, нужна изобретательность, особенно когда дело доходит до поиска Y – того тезиса, который, как вам, вероятно, в глубине души и самому известно, несовместим с тем, о чем вы только что заявили. Иногда Y извлекается с помощью гипотетических вопросов, о которых вы прежде не задумывались. Для ответов на подобные вопросы требуется определенная выдержка: ведь они из разряда тех, которые принято называть неудобными. Именно по этой причине сократическими вопросами легче мучить кого угодно, лишь бы не себя: подчас задавать их себе настолько тяжело, что это вообще кажется невозможным. Поэтому не стоит беспокоиться о том, что вам придется мыслить в стиле Сократа постоянно. Никто этого не делает и никогда не пытался. Вопрос в том, мыслим ли мы так хотя бы когда-нибудь, а также в том, как делать это лучше и чаще.

Сократический стиль аргументации действенен. Если хотите приблизиться к истине, то выявление непоследовательности в собственных размышлениях – хорошее средство для этого. Задача может показаться скромной, но она способна перевернуть ваш подход к жизни с ног на голову. Если вам угодно опровергать чужие утверждения, то изобличение логических нестыковок в рассуждениях собеседников очень годится: оно разорвет в клочья и сами аргументы, и тех, кто их привел. Неспособность же мыслить по-сократовски в том смысле, который только что был описан, составляет подоплеку всего глупого и приводящего в ярость, что есть в нашей этической и политической культуре. Люди походя говорят такие вещи, в которые на самом деле не верят – или не поверили бы, если бы поразмышляли получше. Говоря «не поверили бы, я подразумеваю, что их слова логически не согласуются с тем, в чем они по-настоящему убеждены. Или же, как вариант, они не высказали бы ничего подобного, если бы факты изменились в такой манере, которая сделала бы их суждения нерелевантными.