Точное будущее. Лучшая фантастика – 2024

– Ты так сухо рассказываешь, – упрекнула Елка.

– Это тяжелая для меня история, – признался Гордон. – Шутить совсем не хочется. Затем он попробовал уничтожить богов – но они первыми до него добрались. Выключили из Сети, перевезли из пансионата в Чебоксарах в Склиф, где Асклепий особенно силен, поместили там в закрытом корпусе.

– Почему ты уверен, что сейчас он справится? – уточнила Елка.

– У него было шесть лет на размышления, и он гений, – ответил Гордон.

Некоторое время Елка думала о том, что бы она сделала, если бы была парализована и прогневила богов. Кроме самоубийства, на ум ничего не приходило.

А потом она уснула и проспала без снов полтора часа до момента прилета к Склифу. Зеркальные корпуса больницы, украшенные чашами со змеями и кадуцеями, внушали уважение.

– Говорят, раньше медики мало зарабатывали в России, – сказала она.

– Боги изменили расклады, кому-то повезло, кому-то не очень, – ответил Гордон. – Зайдем около морга, там камера барахлит, я ее выключу на несколько секунд.

На проходной дремал старичок. Елка проскользнула через турникет тенью, подмигнув выключившейся камере.

– Медленнее, достойнее! – говорил ей Гордон, когда она в любой момент готова была сорваться на бег. – Плечи расправь, ступай на носок, а не на пятку.

Попытавшись следовать его советам, Елка действительно замедлилась, кроме того, теперь у нее не было времени озираться по сторонам и искать следы слежки.

– Теперь налево, не сутулься. Вон тот корпус, за деревьями.

Здание стояло в стороне от остальных, и вокруг него людей не было. Елка, используя советы Гордона, сосредоточилась на том, чтобы идти прямо и с расправленными плечами – потому что иначе у нее точно началась бы истерика.

Всю жизнь она была мышью, которая делает из Всемирной сети сыр, прогрызая в ней дырочки или используя старые, созданные более опытными грызунами. А сейчас она делала практически то же самое – но в реальной жизни. И это оказалось совсем другой историей.

– Не к центральному! Там замок с блокировкой, вообще без шансов. Обойди слева.

Елка последовала совету и довольно быстро обнаружила дверь, у которой на электронный замок кто-то наклеил пластырь, чтобы электроника считала, что вход всегда закрыт, хотя он был всегда открыт.

– У них тут какая-то хитрая система, по которой нельзя бесцельно слоняться из корпуса в корпус, – пояснил Гордон. – Мешающая работе. Выкручиваются как могут.

В корпусе было неожиданно людно – во всяком случае, так показалось Елке. Слушая приказы Гордона, который подключился к Сети и наблюдал за происходящим в здании по камерам, она нашла для себя подходящий по размерам синий врачебный халат, а потом уже в нем спустилась в подвал и нашла узкую темную палату с Павлом.

Закрыла за собой дверь, включила свет. Павел оказался сухоньким мужчиной едва ли полутора метров ростом, с седыми, коротко стриженными волосами, тонкими губами, широким носом и еле заметной щетиной.

– Перчатка в верхнем ящике, – сообщил Гордон. – Надень ее себе на руку.

Елка достала – вполне обычная, бежевая, из мягкой замши.

– Они отключили от перчатки Сеть. Доставай паяльник.

Взрезав верхний слой кожи и натянув на глаза электронный бинокуляр, Елка спаяла варварски разрезанные дорожки.

– Надо проверить, – сказал Гордон. – Лимон. Халва. Огонь. Халва. Измена. Лимон. Отлично, все работает.

– Что это было?

– Человеческий организм программируется не хуже микроконтроллеров, и на определенные слова у тебя вызываются стандартные микрореакции. Перчатка работает именно с такими, и чтобы понять, что она восстановлена, я заставил тебя выдать цепочку реакций разной интенсивности. Не забивай голову, верни артефакт владельцу.

Елка осторожно надела перчатку на руку Павлу, и едва она это сделала, как тут же взвыла сирена, включились полтора десятка воздушных мониторов на стенах, показывая какие-то объемные графики, а через мгновение снаружи что-то взорвалось, от чего палату сотрясло.

– Как долго я ждал этого, – раздался хриплый голос из динамиков под потолком.

Елка тут же скрючилась в углу. Она поняла, что запустила какие-то глобальные вещи, недоступные ее пониманию, – вот только почему все произошло так быстро?

– В нем полтора десятка имплантов, контролирующих процессы в его организме, – пояснил понятливый Гордон. – Он взломал их и набивал своими скриптами все эти годы. Ему нужна была Сеть с хорошим каналом хотя бы на пару секунд.

«Пара секунд»?

На чип госуслуг пришло и озвучилось голосовое сообщение: «Это не учебная тревога! Рекомендуем укрыться в…»

– Это неважно, – заблокировал голосовуху Гордон. – Это все уже неважно.

Дверь распахнулась от мощного удара, и в палату влетела старушка в ослепительно-белом халате с голографическим бейджем «Главврач Елена Станич».

– Ты подонок! Люди умирают! Я тебя…

Она застыла на полпути к Павлу – с занесенной рукой, с искаженным гневом лицом.

– Люди умирают, а человечество получило шанс выжить, – ответил голос Павла сверху.

– Как ты… – прохрипела старушка.

– Ты же набила себя имплантами, – ответил он, – чтобы Асклепий твоими руками проводил операции. Асклепий мертв, а импланты остались, и подключиться к ним не так сложно – все интерфейсы мне доступны. Как же вы мне противны!

Голос Павла гремел от гнева, динамики, не рассчитанные на такую мощь, хрипели.

– Вы из тончайшего инструмента сделали себе костыли! А они – сделали костыли из вас! Тупые эстеты учат жить ученых, а ученые отказываются от поиска в пользу препарирования кусков теста! Вы потеряли себя в поисках более удобной позы!

Елка вдруг поняла: Павел завидует обычным людям, которым доступно просто ходить, чувствовать – жить.

А еще – что для него это все столь же потрясающе, как вырваться за пределы Солнечной системы и начать покорять космос.

Он, не способный просто сжать руку, нашел в себе силы мечтать о том, чтобы человечество получило бесконечность звездного неба.

– Ты преступник!

– Преступники те, кто остановил развитие человека, заточив его в клетке собственных страстей, – неожиданно тихо ответил Павел. – Я уж не говорю о том, что вы держали меня взаперти в собственном теле долгие годы.

– Адепты Афины найдут и убьют тебя, они все фанатики, – прохрипела старуха.

– Разберемся, – сказал Павел.

А в следующее мгновение старуха уверенно шагнула к лежащему человеку, отсоединила десяток коннекторов и легко взвалила сухое мужское тело себе на плечо.

– Павел управляет ею, – в ухо Елке сообщил Гордон. – Ее импланты справятся на некоторое время.

Елка вышла за старушкой, несущей Павла, в коридор. На полу лежал, постанывая, здоровенный детина в зеленом халате санитара.

Наверняка Павел контролировал какой-то из его имплантов.

Через десяток метров старушка взвалила Павла на каталку и бодро покатила ее к пандусу, ведущему на первый этаж.

Двери корпуса были широко распахнуты, а снаружи к ним бежали полтора десятка крепких парней и девушек в балаклавах.

Елка с удивлением поняла, что не чувствует от них отклика чипа госуслуг.

– Кто это? – спросила она одними губами.

– Террористы, анархисты, сатанисты и православные коммунисты, – тихо ответил Гордон. – Все, кто не входит в систему и надеется на ее развал. Павел использует их для того, чтобы вырваться отсюда и начать все заново.

– Что делать нам? – уточнила Елка.

– Больше ничего, – ответил Гордон. – За эти годы я, оказывается, устарел. Павел создал себе более совершенных помощников. Мавры сделали свое дело, мавры могут уходить.

* * *

Беспилотники летали, как и прежде: столь простые задачи боги не контролировали. Внизу полыхали пожары, из включенного на мгновение радио неслись панические вопли и призывы не покидать свои дома.

– Что теперь будет? – спросила Елка.

– Короткое время бардак, потом все соберут по кускам, – ответил Гордон. – Китай, арабы и католическая Южная Америка никогда не признавали олимпийцев, их кризис не коснется. Появятся наконец новые нейросети, которые раздвинут горизонты, а мечтать о невозможном войдет в моду.

– А со мной?

– Ты предложишь Сенеке гостевой брак, это когда люди живут раздельно, но иногда встречаются и проводят время вместе. Он потребует нормальную свадьбу и жить вместе, но в конце концов уступит тебе. Твой невроз, не позволяющий тебе любить и быть любимой, постепенно отступит. Я помогу тебе заработать денег, купишь себе мансарду на шестнадцатом этаже с гамаком и закутком для медитаций. Заведешь пару горностаев, съездишь в Петербург и прокатишься там на метро, они оставили одну ветку для туристов.

– А я точно хочу замуж за Сенеку? – поинтересовалась Елка.

– Точно, точно, – ворчливо ответил Гордон. – Ты просто всегда считала, что приносишь людям несчастье и что недостойна счастья. С этим я помогу справиться.

– А Павел?

– А Павел будет пожирать своих детей, пока не сделает тех, кто будет его достоин, – с горечью ответил Гордон. – Человечество будет счастливо, даже если оно само не хочет этого.

– Прям как я, – задумчиво сказала Елка.

Вдали показался темный квартал, в котором была и ее муниципальная евродвушка.

Мысль о гостевом браке уже не казалась такой уж странной.

Не страннее, чем мир без богов.

Юлия Зонис
Дети нейросети

1. Студент

Все бы ничего, но вот сны…

Ему снится еловая аллея, хмурые старые деревья, хмурое небо над ними и вереница спешащих туч. На аллее выкрашенная в тревожный желтый цвет скамейка, на скамейке девушка в сером пальто. У девушки курчавые темные волосы, выбивающиеся из-под шапочки. Он идет по аллее, несет девушке букет тревожных желтых цветов – нарциссов, всегда нарциссов. Девушка не смотрит на него. Девушка что есть сил глядит в пустоту, всматривается, пытаясь уловить в ней что-то невидимое.

«Прости меня».

Он становится на колени, опускает цветы на скамейку, берет руки девушки в свои. Ее ладони прохладные и влажные, в отличие от взгляда в них есть какая-то жизнь.

«Прости. Я не хотел. Ты же понимаешь, я не хотел, это было подстроено».

Девушка не отвечает.

Вдалеке, у тусклых кирпичных зданий, санитары в синих халатах тащат с кухни бидоны молока или компота. В кругу ветра, болезни, обшарпанного кирпича и сосен ничего не меняется – ни за те сто дней, что он ходит сюда, ни за последние сто лет.

«Прости меня, Женька».

Вода тут была медленная. Медленно текла она в протоке, поросшей по дну длинными стелющимися водорослями, медленно колыхалась в пруду, где над опрокинутыми деревьями качалось опрокинутое зеленое небо, и по лицу девушки стекала медленными каплями. Точнее, девочки. Ганна Михайлова. Четырнадцать лет. Ученица 9-го класса средней школы поселения Околицы.

Ганна стояла, прикрывая грудь – если это, конечно, можно было назвать грудью, – и смотрела не испуганно, а скорее с интересом. Юрек отвел взгляд.

– У нас, – голос у Ганны оказался неожиданно низкий, хрипловатый, будто не четырнадцать, а все тридцать, – говорят, что бурсаки до девок дюже охочи. У вас там, в городе, своих, что ли, нет?

Юрек пожал плечами.

– В городе все есть.

– Ага.

Ганна вышла на берег, высоко поднимая голенастые ноги – наверное, потому что дно у пруда было илистое и засасывало, – и обмоталась красным спортивным полотенцем.

– Вот Галка тоже считала, что в городе все есть.

Тон у Ганны был все такой же, изрядно прожженный, будто жизнь она повидала и жизнь повидала ее.

– Мне говорили, что ты долго смотрела на… хм… картину сестры. Вот пришел спросить, что ты там увидела.

Девочка вскинула голову, длинные темные волосы хлестнули ее по щекам.

– А тебе зачем? Я думала, бурсаки только сидят троеночие.

– Почему бурсаки?

– А кто вы, как не бурсаки? За девками подсматриваете. Покойников отмаливаете. И одежда на вас бурсачья, и глаза точь-в-точь.

Юрек переступил по топкому берегу, спасая кеды. В них медленно, как и все тут, но весьма упорно заливалась буроватая, подтухшая вода.

На нем были джинсы и худи, как, в общем, и на большинстве студентов Академии, форму у них так и не ввели, так что насчет бурсачьей одежды девчонка завралась. А вот насчет глаз…

– А что с глазами?

– Глазливые.

Ганна широко ухмыльнулась, от чего лицо ее наконец-то стало детским и довольно милым.

Насчет глаз Юрек бы еще повыяснял, потому что предполагалось, что селяне не в курсе насчет мембраны. Да и куда им, луддитам, они даже линзы не носят, считая их богохульным отклонением от матери-природы.

– Давай вернемся к картине.

– Давай ты отвернешься, а я оденусь.

Не дожидаясь ответа, девочка скинула полотенце и начала деловито натягивать трусы. Вот и пообщались.

* * *

В Околицы он приехал три часа назад. В качестве летней полевой практики. Дочка местного старосты, Галина Михайлова, две недели как вернулась из города. Якобы сама не своя. Быстро заболела и на местной суровой терапии, грибы да коренья, оперативно исчахла. Проблемы начались позже, а именно когда умершую, как полагается, отпели и похоронили. В ночи покойница выбралась из гроба, снеся крышку мощным – Юрек сам видел вывернутые, оскаленные щепой доски – ударом, выкопалась, отправилась к детскому саду и там на одном из павильонов намалевала картину, судя по анализам, собственной кровью и калом (хотя кал вполне мог быть и чужой). Почему-то воспитатели этого творчества не заметили сразу. Утром детишки пришли в сад, в результате вся группа «Мотыльки» отбыла в райцентр на психиатрических скорых. Видели картину и другие, например работники местного муниципалитета, – тех селяне скрутили, запихнули в сарай и чуть не сожгли, пока из района не прибыли медики и полиция.

Плюс Ганна. Младшая сестра Галины. Привела в садик самую маленькую, Полю (старосте свезло на трех дочерей). Якобы простояла у картины час, пока воспитатели вылавливали визжащих малышей, но без всякого губительного для себя эффекта.

Таково было краткое резюме заместителя старосты Макара Ильича. Сам староста пребывал в состоянии маловменяемом, хотя на шедевр и не смотрел. Мертвую ведьму селяне нашли в маковом поле, на полпути к лесу. Нашли, заколотили в гроб, уже другой, покрепче, и вознамерились сжечь, но полицейские, согласно протоколу, связались с Академией, и оттуда выслали… ну, допустим, бурсака, хотя в целом студента 3-го курса факультета десенситезации Юрия Волынского. Это ему еще повезло, потому что в последнее время выбросы случались редко и за полевую практику шла жесткая конкуренция. Однокурсники изошли завистью и хейтом. Женька его бы, наверное, убила. Она лучше сдала теорию и считалась звездой курса, пока не ушла внезапно после зимней сессии.

* * *

– Картина, – упрямо повторил он, когда девочка натянула на себя юбку модели «скромница на сеновале» и соответствующую же блузку.

Юрек честно ожидал, что она еще и волосы платком повяжет, но до этого не дошло, платок Ганна повязала на шею. Балахонистая юбка липла к ее мокрым ногам. В руки бы серп и сноп пшеницы – и историческая реконструкция готова.

Ганна притопнула ногой, от чего раскисший берег сердито чавкнул. В ветвях вякнула какая-то птица.

– Слушай, зачем тебе про картину? Твое дело в церкви отсидеть. Вы же сейчас даже Писание не читаете, врубаете ваши колонки, и понеслось. Не корчи из себя районного следователя.

– А он тоже интересовался?

– А то как же.

Картину селяне, в том числе поехавшие головой из муниципалитета, быстро залили горячей смолой, так что Юреку остались только черные пятна на стене павильона.

– Что на картине было?

– Было…

Девочка развернулась к пруду и уставилась в зеленовато-бурую воду.

– Был огонь, и дым, и пляска ведьм над горящим полем, и воронка, глотающая небо…

Юрек фыркнул. Этот роман он тоже в детстве читал, любил фантастику, но от младой селянки такой разносторонности не ожидал.

– Пляска ведьм, ага, и у каждой из них было по шесть пальцев на руках, не считая двух безымянных.

Ганна обернулась к нему и опять ухмыльнулась.

– Ладно, не прокатило. Норм была картина, не считая того, что от нее воняло и мухи ползали. Кстати, бурсак, а у мух тоже крыша едет, когда они это видят?

– Они не видят. Они нюхают. Причем лапками. И им по фиг, у них ни чипов, ни мозгов особо нет.

– Ага. Ну, в общем, мне не повредило. Узоры какие-то абстрактные. И кажется, кто-то кого-то ел. То ли цветок пеликана. То ли пеликан цветок.

Юрек мысленно почесал в затылке.

– Пеликан разрывал клювом грудь и кормил птенцов своей кровью?

– Если сильно напрячься, то можно и такое там было увидеть, да.

– А чего ты так долго перед ней стояла? Ты же еще не в курсе была, что это твоей сестры художества?

– Ну-у как…

Ганна мотнула головой в сторону тропинки, уводящей сначала в заросли, а потом из зарослей в то самое маковое поле.

– Пошли, что ли? Скоро вечереть начнет. Тебе пора.

Она шагнула вперед, туда, где расступались кусты лещины, но Юреку хотелось уяснить до конца, недаром он на этот пруд поперся, угробив аутентичные, кстати, «найки». Вечером он с Ганной пересечься уже не успевал, а ни дома, ни в школе, ни в столовке ее не было, местные сказали – пошла купаться. Натурально не в бассейне с подогревом они здесь купались.

– Ну-у как что?

Ганна оглянулась. В лесных сумерках ее белое лицо почти светилось, только глаза и волосы темнели, как на старинных иконах.

– Галка же давно рисовала, сколько я ее помню. Сначала в текстовом редакторе, потом в голосовом. Потом… ну, ты знаешь. Она же хотела дизайнером стать, поэтому, как стукнуло восемнадцать, в город свинтила и там чипанулась. Короче, я ее руку узнаю всегда. И тут было понятно, что рисовала она. Если что…

Девочка опять отвернулась и ускорила шаг, от чего последние ее слова Юрек разобрал с трудом.

– …о выбросах я слышала.

* * *

Не будь это учебной командировкой, Юрек бы тут с удовольствием задержался на неделю, на две. Ладно, без удовольствия. Но с интересом. Многие такие поселения жили за счет туристического бизнеса, организовывали у себя экокластеры, этнографические заповедники. Куча его знакомых ездила, в основном хвалили. Славка Масляков вон особенно восхищался.

– Там народ простой, прикинь, вот без нашей этой хитровылюбленности. Без спешки вечной. У нас в ста чатах посиди, накидай два проекта, три конфы в виртуале, одна в реале, еще и Любке не забудь нарциссы заказать. А там просто нарциссы. Ну или ладно, не нарциссы. Лютики какие-нибудь. Пошел коров пасти, по дороге нарвал, вечером преподнес даме сердца.

Про нарциссы это был адресный укол. На Женькин сентябрьский день рождения – они как раз тогда перешли на второй курс и выбрали специализацию – Юрек притащил нарциссы. Это было круто, это было необычно. Весенние цветы осенью. Выложил за них почти всю стипендию. Женька покрутила пальцем у виска, поинтересовалась, сдурел ли он окончательно, и выкинула цветы в прямоугольный пруд перед главным зданием Академии. Так они там и плавали, словно миниатюрные кувшинки или веночки юных утопленниц…

Вот и сейчас Женька сморщила курносый нос и прокомментировала:

– И розы пахли навозом.

– Во-во, – еще больше оживился Масляков. – И девки там без этой вот… фемсложности вашей.

– Такие простые, что даже контрацепцией не пользуются? – буркнул Юрек.

– Вот давай отделять. С туристами – очень даже пользуются. Со своими им зачем? Им от государства пособия по три ляма на каждого. Школы, детсады есть, плодись не хочу. Они нам всю демографию тянут.

– У них перинатальная смертность в пять раз выше, чем у нас, – холодно заметила Женька, кажется, не простившая фемсложности. – Рожают на полатях или как у них там… На печи? Пока скорая доедет.

– А детей при этом в пять раз больше, – упорствовал Масляков. – Я в обычный садик, кстати, ходил, в центре. Три ребенка на группу. А у них тридцать! И школы хорошие. И лаунж-баров с гастромаркетами нет, общественные столовки, а еда в них – в сто раз вкуснее, сплошная органика…

– Ну, все, теперь его не заткнешь…

– И люди главное, говорю, люди спокойные и простые.

Простые и спокойные люди Юреку понравились не очень, хотя еда в столовке и вправду оказалась отличная. Простая картошка же, деруны, а пальчики оближешь. Опять же борщ, густой, пахучий, наваристый… И все это за смешные совершенно деньги, на его командировочные тут, наверное, лошадь можно было купить. Но люди дрянь. А может, и не дрянь, но полнокровных добродушных селян из рассказов Маслякова они точно не напоминали. Лица как каменные. Угрюмые. Смотрят косо. Юрек знал, что бурсаков… тьфу, привязалось же, десов – тут не любят, но когда не любят в городе, фиг ты это узнаешь, а эти простые и спокойные, и понятно все по ним сразу. Если не любят, так уж во всю силу своей широкой сельской души.

Когда доел, даже не позволили тарелки за собой убрать. Подошли двое, один тот самый заместитель старосты, Макар Ильич, второй непонятно кто, но рослый и с нехорошим прищуром.

– Что, бурсак, – заговорил Макар Ильич, – собирай свое оборудование и в церкву пожалуй.

Оборудование. Юрек хмыкнул. Оборудование у него все было при себе. Колонка встроена в браслет. Остальное встроено в него, но селянам об этом знать нежелательно.

Двадцать лет назад десы (десенситезаторы тоже, кстати, так себе звучит, похоже на ассенизаторов, и суть примерно та же) таскали на себе плащи с кучей карманов, куда распихивали колонки, очки (мембран тогда еще не было), затычки для ушей и прочее, отсюда, небось, и легенды про форменные хламиды бурсаков, но сейчас все по-простому. Компактно и эффективно.

Юрек накинул на голову капюшон – вечерами тут, на природе, становилось зябко, из низин и с протоки полз туман – и зашагал следом за своими поводырями, или конвоирами, как посмотреть, в сторону еще одного любопытного исторического сооружения.

В городе храм – это храм. Сразу понятно – если не огромный, то хотя бы величественный, каменный, золотые купола, в вирте над ним хоралы, по сенсорике аура, покровитель святой, конечно, на коне с копьем или поверженным змеем, вот это все. Здешнее сооружение больше всего напоминало сарай, на крышу которого зачем-то водрузили нелепую башенку с крестом. Возможно, для отпугивания ворон. Вороны тоже имелись. В количествах. Они вились в стремительно синеющем небе и надсадно каркали. На секунду Юреку даже захотелось зайти в вирт и проверить, как оно оттуда смотрится, потому что вороны казались спецэффектом, чем-то из виденного в детстве фильма. Жаль, что здесь нет связи.

– Ведьма, – неожиданно буркнул не-заместитель старосты. – Говорят, как ведьму хоронят, у них всегда грай.

– И часто у вас тут хоронят ведьм? – небрежно спросил Юрек и тут же пожалел, потому что недобрый взгляд местного налился еще большей недобротой.

Макар Ильич, напротив, заюлил, засуетился. Подбежал сбоку и подсунул голову с изрядной плешью чуть ли не к самому носу деса.

– Не часто, что вы, господин десенситезатор, не часто. У нас приличный район. У нас высокая рождаемость. И хочу добавить, в город, вот как эта девушка, Михайлова Галина, не уезжают. Медом туда не заманишь.

– А чего же она поехала?

Заместитель улыбнулся половиной рта, от чего стал похож на паралитика. У церкви зажегся одинокий фонарь. Вороны продолжали каркать.

Не ответив на вопрос, Макар Ильич ловко вскочил на церковное крыльцо и распахнул одну из двух дверных, ветхих на вид створок.

– Вы уж не обессудьте, Юрий Анатольевич, а мы вас тут запрем. Второго, хе-хе, воскрешения живых мертвецов нам не надобно.

«Запрем и не надобно», – явственно прочлось во взгляде угрюмого.

– Вы в курсе, что ведьма не в состоянии выйти из круга?

– Из круга не в состоянии, – покорно кивнул Макар Ильич и потупился.

Второй просто толкнул Юрека в спину и, убедившись, что бурсак влетел внутрь, захлопнул за ним дверь.

* * *

В церкви горели свечи. Юрек мотнул головой – снова зачесалось скакнуть в вирт и взглянуть оттуда, до того нелепо смотрелись эти налепленные на все относительно ровные поверхности желтые столбики. Потянул носом. Пахло горячим, наверное, расплавленным воском или парафином, из чего их там сейчас делают. Еще чем-то приторно-сладким. Ладаном? Со стен смотрели суровые лики святых, купол терялся наверху, в темноте, не рассмотришь, что там изображено.

Крепкий гроб номер два стоял неподалеку от кафедры, прямо на полу. Цветов на нем не было, никаких украшений, только дерево и простые металлические ручки.

Юрек прошелся туда-сюда, прислушиваясь к скрипу половиц. Когда он проходил мимо, огоньки свечей начинали мерцать, лица на иконах, казалось, морщились и провожали укоризненными взглядами. Чего, мол, сюда приперся, богохульник, со своими языческими девайсами? Не видишь, хороним девушку стройную, девушку бледную, к тому же талантливого дизайнера.

Нет, правда талантливого.

Юрек успел посмотреть некоторые ее работы. Галина дизайнила хюгге, у нее был сверхактуальный стиль – помесь славянского и скандинавского, сейчас такой фьюжн на пике моды. Она не просто выстраивала интерьер вирт и реальных жилищ, она вселяла душу, настроение, она строила жизнь тех, кто покупал ее работы. Ни одного самоубийства в ее домах, что, учитывая средний уровень по городу, уже само по себе достижение.

Все это мало вязалось с мертвой ведьмой и картиной из дерьма и крови, со спятившими взрослыми и детьми.

Печально.

Выбросы всегда печальны.

Юрек пожал плечами и достал из кармана пачку мела.

Древние десенситезаторы, если верить книгам и кинематографу, не отличались глубоким умом. С упорством, достойным лучшего применения, они очерчивали кругом себя и всегда почему-то из этого круга выходили, тут и сказочке конец. Примерно в таких терминах это и обрисовывал им Николай Ефимович Ищенко, преподаватель фольклористики. Но одно дело сидеть в аудитории и вполуха слушать лекцию, а в основном, конечно, резаться в «Дес Метал 4 – Сумерки Богов» в вирте со своим трайбом, другое – оказаться в такой вот деревянной трухлявой церкви со всеми ее сквозняками, скрипами, тенями и непонятными запахами. И конечно же с гробом. Только тут Юрек наконец-то осознал. Действительно, стену очень хотелось выстроить, в первую очередь – вокруг себя. Оградить, затаиться в надежном месте. А надо было – вокруг гроба.

Юрек расчехлил колонку. Колонка настроилась сама, оценив площадь и высоту помещения, расположение объекта и прочие детали. Колонке предстояло начитывать то, что селяне считали главами Священного Писания. На самом деле это был код, для реала в основном звуковой, для вирта – визуально-цифровой. Юрек не раз видел проекцию работающей колонки в вирте – эдакий световой цилиндр, по стенкам которого бегут рисунки и письмена, обладающие смыслом лишь для объекта. Для выброса. Для отколовшегося и обретшего некое сумрачное подобие сознания куска нейросетевого кода.

Мел тут был нужен вовсе не с ритуально-магическими, а с сугубо практическими целями. Колонка сосредотачивала сигнал в определенном радиусе вокруг объекта, и полезно было отметить его границу, чтобы случайно не влезть внутрь. Плюс, конечно, объект знатно орал, а точней, вибрировал в инфразвуковой области и отчасти в слышимых частотах. Этот сигнал вначале давили затычками, потом научилась и сама колонка, но опять же в ограниченном радиусе действия. Ну а бурсак (дес, отвяжись уже, поганое деревенское прозвище) тут нужен был с одной-единственной целью. А именно – в качестве приманки. Выброс хотел покинуть мертвое разлагающееся тело и переселиться в другое, живое и функциональное. Только проделать эту нехитрую процедуру в сельской местности было сложно, а точнее, не с кем. Нейросеть могла законнектиться только с чипированными.

* * *

Юрек подошел к гробу вплотную, даже ненужно близко. Для того чтобы запустить колонку и начертить круг, такая близость не требовалась. И все же… тянуло что-то, болезненное какое-то, тошнотворное любопытство, отдаленно похожее на голод. Тянуло взглянуть на ведьму в реале. Действующих ведьм он никогда раньше не видел, только записи и тренажеры. Сейчас ведьма была еще безопасна, до заката оставалось около четверти часа. Открыть, не открыть?

От гроба несло холодом, плесенью и цветами. Очень сладкий, перебивающий аромат ладана запах. Лилии. Крышка была, разумеется, наглухо заколочена. Препятствие для селян, пожелавших (хотя с чего бы) взглянуть на покойницу, для него тоже, но меньшее. Чипированные не приобретали сверхсилу, как в старых комиксах. Но сконцентрировать усилие, чуть превзойти возможности обычного человека – почему бы и нет. Он стиснул холодные ручки и резко дернул. Затрещало. Запах цветов многократно усилился. Юрек отставил крышку, заглянул в гроб – и его затошнило. То, что он увидел, не фигурировало в полицейском рапорте, местные тоже как-то забыли упомянуть одну важную деталь.

* * *

…Их занимательный разговор о луддитах тогда продолжился, но уже без Женьки. В клубе «Акация», где в реале подавали неплохие коктейли и треки, а в вирте, для избранных, подавали кое-что поэксклюзивней. К избранным, впрочем, студенты не принадлежали, даже Масляков с его внушительным банковским счетом и связями в разных кругах. Поэтому сидели на барных табуретах, жмурясь от пульсирующих огней, тянули вискарь и пялились на пляшущих девок.

– Насчет их девчонок, кстати, – вокализировал Масляков, будто они и не прерывали разговор, – и контрацепции. Можешь вообще не бояться. Знаешь, как они себя называют?

– Ну как?

– Чистые.

– А мы типа грязные?

– А мы типа чипированные. Заразные, значит.

– Экскюзе муа, с чего это мы заразные? Боты не передаются половым путем.

– Это мы знаем. А они считают иначе. Короче, мы с моей Оксанкой трахались в двух презиках, а целоваться она отказывалась. Вообще никакого обмена физиологическими жидкостями.

– Вот это у вас высокие чувства.

– Ну, какие есть, – развел руками Масляков. – На безрыбье, знаешь. Ты же со своей Женькой на стадии платонической анемии?

Юрек не очень знал, на какой стадии они с Женькой. Может, вообще ни на какой. Зыбкая френдзона все время пыталась перерасти во что-то большее, только никак не перерастала, как эта пульсация света и музыки никогда бы не переросла в органную симфонию. В тот единственный раз, когда Юрек набрался смелости и спросил, в чем, собственно, проблема, Женька отвела взгляд и пробормотала: «Извини, но ты страшный».

«Страшный?!» – чуть не завопил он и даже прикусил палец.

«Нет, не в смысле внешности, – быстро поправилась девушка. – Ты очень даже симпатичный. Но Николь тебя боится, разве ты не замечал – при тебе она никогда не показывается».

«Какая еще Николь?» – уже действительно заорал он, но ответа не получил.

Лучше уж было сменить тему.

– Так что, они считают, что ты их чипируешь через поцелуй?

– Ну, типа того. Я ей и образовательные ролики вкатывал – все добровольно, персонализированно, все после совершеннолетия, через плацентарный барьер не прошмыгнет, в разлуке с хостом сразу зачахнет… Нет, не берет их это. Темный народ. Суеверный.