Кольцо императрицы

Глава шестая. Шум лесной

I

Первый предвестник приближающейся осени – еще не холодный, не резкий, но уже упорный, не сдающий ветер – шумел вершинами темных, шуршавших отяжелевшими от сырости листьями дерев. Они качались где-то высоко наверху, точно в Нежданном переполохе испуга суетилась живая, трепещущая толпа, почуявшая неминуемую гибель от надвигавшегося врага-опустошителя. Вершины качались, и листья шумели, как бы передавая в своем шуме вести, с каждой минутой становившиеся все тревожнее и тревожнее… Иногда тревога смолкала, и только издали доносился серебристый, грозящий упорною борьбою шорох; но он рос в ту же минуту, набегал и бушевал с новою силой…

Внизу, под деревьями, стояли ночная сырость и темь, таинственно смыкавшая действительные абрисы в прихотливые очертания черных, непонятных для глаза пятен. Эти пятна точно так же двигались и ходили, беспокойные и испуганные поднявшейся нечаянной суматохой наверху. Камень, ствол, куст оживали, точно высовывались, простирали руки, искали и вновь цепенели, как только попадал на них хотя бы слабый отблеск света.

Этот свет шел сверху, из-за качавшихся темных макушек дерев, сквозь метавшиеся промежутки меж них, где далеко виднелось высокое, бесстрастное, неподвижное звездное небо с серебристо-белою полосою Млечного Пути…

На небе вызвездило так, что оно казалось как бы все сплошь покрытым блестевшими по ровной, холодной синеве уколами, лившими такой же ровный и холодный безлунный свет. Светило небо, и так ярко, что было ясно и без месяца…

Князь Иван всегда любил осень и в особенности хорошее, ясное время в начале ее, когда она начинает лишь мало-помалу овладевать всей природой.

Говорят, природа умирает осенью, это – ее смерть. Однако Косой никогда не чувствовал себя так бодро и ничто не действовало на него так живительно, как осень. Осень – не смерть природы, а верное доказательство ее живучести и вечного обновления. Страдный летний жар, измучивший тяжелой работой разогретую им землю, становится невыносим в конце лета. Неподвижный воздух начинает давить. Огрубевшая, темная, как кожа, крепкая зелень покрывается пылью. Ручьи и речки текут медленнее, мелеют; кажется, продолжись еще немного, и воздух потеряет способность двигаться, земля не вздохнет, деревья заглохнут и реки высохнут. Да разве это – не смерть? И вдруг, откуда ни возьмись, налетает свежий, крепкий ветерок, отряхает, будит все кругом. Начинает лить холодный, но оживляющий, чистый дождь, чтобы омыть природу после труда и работы пред ее отдыхом, напитать реки и ручьи, напоить жаждущую землю, омыть уже ярко позлащенный багровый наряд дерев, словно облаченных в парчовые ризы после своей будничной зеленой одежды. И все грязное, лишнее, дрянное и ненужное в конце концов уничтожится осенним ливнем и ветром, чтобы осталось одно только живое, сильное и крепкое, заслужившее свой зимний покой, когда оно заснет, нежно укутанное ярко-белой, пухлой постелью царственной зимы.

Князь Иван с особенным наслаждением дышал свежим, ночным воздухом леса, казавшимся ему еще более чистым после нескольких недель безвыездной городской жизни и после дня, только что проведенного в душной, прокопченной табачным дымом комнате бильярдного дома.

Он ехал верхом рядом с Ополчининым, который должен был, по поставленным условиям заклада, сопровождать его.

Условились таким образом, что Ополчинин поедет с Косым за город, в лес, начинавшийся почти вплоть за рекою Фонтанкой; затем на опушке, когда они доедут до открытого места, князь отправится один и, выдержав условия заклада, вернется к тому месту, где его будет ждать Ополчинин.

Лошади шли маленькой рысцой по боковой тропинке, протоптанной напрямки в сторону Смольного двора великой княжны Елисаветы. Ополчинин говорил, что эта тропинка знакома ему, и что тут можно будет выехать на широкую поляну.

С тех самых пор, как они въехали в лес, Ополчинин говорил, не переставая, и хотя в обуявшей его говорливости не чувствовалось определенно робости, но князю Ивану все время хотелось спросить у него: «Да неужели вы боитесь?»

Ополчинин держал себя как человек, на которого действует возбуждающе новая, способная навести неприятный страх, обстановка. Он говорил без умолку и о том, что лес шумит очень неприятно, и о том, что теперь было бы гораздо полезнее выспаться, и о том, что он никогда в жизни ничего не боится, и даже еще ребенком никогда не боялся входить в темную комнату. И вообще как-то он слишком уж много говорил о том, что должно было доказать Косому его, Ополчинина, смелость.

Князь Иван почти не отвечал, делая это разве, когда уж Ополчинин прямо спрашивал что-нибудь, так что нельзя было не ответить.

Косой дал волю лошади и, вдыхая в себя свежесть воздуха, прислушивался, как к песне, к шуму леса, изредка закидывая назад голову, чтобы взгдянуть на ясные звезды.

– А вы знаете, – говорил Ополчинин, – ведь вот тут, в лесах под Петербургом, пошаливают, и очень сильно. Уж сколько указов было! Еще покойная императрица обращала на это сильное внимание, но ничего сделать нельзя… А, что вы говорите?..

– Я ничего не говорю.

– Ну, впрочем, вот здесь неопасно, но дальше, вверх по Фонтанной, в этот час немногие бы поехали так вот, как мы с вами. Вам не холодно?

– Нет.

– Редкий месяц обходится без того, чтобы в этих местах не нашли кого-нибудь ограбленного, а главное – грабители не стесняются ни положением, ни рангом проезжего, а чуть что – сейчас и того… пришибут… Вы слышите?

– Да.

– Я говорю – сейчас пришибут. А мы много пили сегодня. Славный малый этот Торусский; правда, не то чтобы очень умен, но хороший человек!.. А что вы сделали бы, если бы вдруг на нас напали теперь? Пистолеты с вами?

Князь Иван вспомнил, как в момент их отъезда кто-то шутя напомнил им, что лучше взять с собой оружие на случай «лихих людей», и как они шутя же согласились захватить с собой пистолеты. Нападения на проезжих в ночное время под Петербургом случались действительно часто. Косой при словах Ополчинина о пистолетах невольно попробовал рукой, за поясом ли они у него.

– Я спрашиваю, – повторил Ополчинин, – пистолеты у вас?

– Да.

– У меня тоже. А знаете, я люблю проехаться…

Теперь уже выходило, что Ополчинин «любил проехаться». Что касалось Косого, то он смотрел на их поездку именно как на прогулку, и пока был весьма доволен ею.

– Мне на днях рассказывали случай, – начал было снова Ополчинин, но в это время где-то впереди раздался резкий, пронзительный свист.

И Ополчинин, и князь Иван вздрогнули и невольно натянули поводья. Лошади, тоже обеспокоенные, остановились с поднятыми ушами.

Свист повторился еще резче, и через минуту оттуда же, спереди, послышались голоса.

Князь Иван вдруг пригнулся к седлу и, крепко ударив лошадь, кинулся вперед; Ополчинин же, хотя и видел, что, сделал князь Косой, сам, не отдавая себе отчета в том, что делает, повернул лошадь и, прижав к ней ноги и скрючившись, понесся назад во весь дух по тропинке обратно в город. Ему казалось, что он слышал сначала голоса, потом раскатившиеся по лесу удары выстрелов, а затем он ощущал лишь быстрый бег своей лошади и неровное, прерывающееся биение своего сердца.

II

Для князя Ивана все, что случилось, произошло так быстро, что он потерял сознание последовательности происшедшего. Он думал, что сначала увидел, прежде чем подскакать к ним, нескольких человек, окруживших двух отбивавшихся от них верховых, а потом поскакал, но на самом деле он кинулся бессознательно вперед, ничего еще не видя, чувствуя только, что так следовало сделать, а потом уже наткнулся на этих людей.

Тропинка на этом месте немножко опускалась, проходя через неглубокий, отлогий овражек; деревья здесь расступались шире и свет неба свободнее проникал сюда. В той быстроте впечатлений, которую пришлось вдруг испытать князю Ивану, он как бы ощутил чувство не действительности, а сновидения, и притом беспорядочного, ошеломляющего, после которого очнешься и долго еще не знаешь, что это случилось с тобой.

Он видел широкую спину в армяке у морды топтавшейся лошади и отчетливо помнил, как, подскакав, взмахнул плеткой и ударил по этой спине, и как по звуку щелкнувшего ремня слышал, что ударил больно, пробрав по коже, несмотря на армяк; на него в ту же минуту обернулось испуганное его ударом лицо мужика с бородою и сверкнули два глаза. Затем рванулась морда шарахнувшейся лошади, и мужик в армяке полетел навзничь, подняв руки и крича что-то. В это время близко, у самого уха князя Ивана, раздался свист рассекаемого чем-то тяжелым воздуха, и послышался удар по крупу его лошади, которая вместе с тем рванулась и поддала задними ногами. Он инстинктивно понял, что хотели ударить по нему, но не попали и что опасность с этой стороны. Он махнул в эту сторону плетью и попал ею по чьему-то лицу, глупому и бессмысленному, с широко раскрытым ртом. Удар был противный, неприятный, плеть хлестнула по живому месту, по глазам, может быть. Потом уже князь Иван помнил, что у него вместо плети очутился в руках его пистолет, и очутился вовремя, потому что как раз в эту минуту слева на него надвинулась поднятая рука с длинным ножом. Только и можно было выстрелить, и князь Иван выстрелил, но пред выстрелом услышал крик и стал работать разряженным пистолетом, не заботясь, удачен был его выстрел или нет. Заряжать снова пистолет было некогда, и он, схватив его за дуло, работал им, как кистенем, работал до тех пор, пока не по ком уже было бить. Что происходило в это время, как отбивались верховые, которых он защищал, он не знал, хотя и видел, что они тоже отбивались и стреляли…

Пистолетные выстрелы и появление неожиданной помощи в лице князя Ивана решили дело. Бой был неравный и недолгий, и Косой очутился лицом к лицу с первым из верховых, на вид молодым, красивым и женственно-юным.

Они глянули друг на друга и улыбнулись, как бы поздравив один другого с избавлением от опасности.

Медлить было нельзя. Князь Иван слышал, что его спрашивают, кто он, но не успел он ответить (он тяжело дышал и не мог выговорить слова), как возле, в кустах, послышался шорох, и верховой быстро сунул в руку князя Ивана кольцо, как он увидел потом, и опять сказал что-то, из чего Косой расслышал одно только слово – «Елисавета». В эту минуту всадники повернули и поскакали прочь, назад.

Князь Иван остался один. Он поглядел на кольцо, но не мог разобрать хорошенько его отделку, сунул его в карман и осмотрелся, нагнувшись на седле на одну и другую стороны: на земле лежал темной тушей человек, без движения, с подогнутыми под себя ногами и неловко повернутой под локоть головой. Кругом чернели кусты; выкорчеванный пень растопырил, как лапы, мохнатые корни; серым расплывавшимся пятном виднелся камень, а наверху шумели по-прежнему макушки дерев, будто и не случилось ничего, или они и не знали, что случилось.

Князь Иван вспомнил про Ополчинина, вспомнил его разговор про разбойников и тут только сознательно понял, что он сейчас дрался с ними и что темневшая на земле туша – не просто мужик, а один из разбойников, от которых Ополчинин, очевидно, удрал без оглядки.

Косой, не торопясь, зарядил пистолет, осмотрел на нем кремень, а также другой свой пистолет, оставшийся у него за поясом без действия, и поймал себя на смешном соображении о том, что в другой раз он непременно не забудет пустить в ход оба пистолета.

Он повернул лошадь и поехал шагом, не думая, что, может быть, тут же, в двух шагах от него, где-нибудь за кустом, сидит спрятанный человек. Не могли же они в самом деле провалиться сквозь землю или исчезнуть.

Но нападавшие действительно исчезли. По крайней мере Косой ехал тихо, совершенно спокойно удаляясь от овражка. Он успел уже окончательно оправиться.

Но – странное дело – сама ли лошадь прошлась вперед, или князь Иван, сам того не замечая, послал ее, однако она пошла сначала неспешною, но с каждым шагом увеличиваемою рысцой. И вот тут, при том, как лошадь подкидывала на рыси ногами, князь Иван стал чувствовать неприятное ощущение в спине, точно за ним кто-то гнался, и боязнь оглянуться, даже не только оглянуться, но и посмотреть в сторону.

«Что за глупости! – остановил себя князь Иван. – Вздор!» – и он, сделав над собой усилие, придержал лошадь и оглянулся.

Сзади никого не было, никто не гнался.

Но Косой, несмотря на то, что заставил себя оглянуться, все-таки снова пустил лошадь рысью.

III

Князь успокоился вполне лишь тогда, когда выехал совсем из леса. По счастью, тропинка была одна, без своротов, и сбиться было нельзя. Большая проезжая дорога пролегала недалеко от леса.

Глаза князя Ивана настолько уже привыкли к освещению, что он теперь отлично различал местность и, выехав на опушку, легко нашел дорогу.

И только тут, попав на эту хотя и пустынную, но все-таки проезжую дорогу, он почувствовал себя совсем хорошо. Эта дорога была та самая, по которой он около месяца тому назад подъезжал к Петербургу.

Нужно было дать немного вздохнуть лошади, да и сам Косой чувствовал сильное утомление, и он решил, что остановится у Митрича, хотя бы для этого пришлось разбудить весь дом. Но еще издали, приближаясь к гербергу, князь Иван заметил там свет в окошке, а подъехав, увидел лошадь Ополчинина, которую вываживал пред домом работник Митрича. Косой соскочил с седла, отдал ему и свою лошадь и пошел, разминая ноги, на крыльцо, очень довольный, что может выпить стакан вина, и не один, а все-таки с кем-нибудь. Он чувствовал теперь голод, и ему хотелось пить.

Ополчинин успел уже устроиться очень хорошо, совсем по-барски. Он сидел за накрытым чистою скатертью столом; пред ним стояли на деревянном блюде куски холодной жареной птицы, бутылка вина, сыр, свежее масло, широкий ломоть хлеба, огурцы, водка, яйца и глиняная чашка с куском сотового меда.

– А вот и вы! – встретил он князя Ивана, как ни в чем не бывало. – А я тут устроился… Хотите водки?..

Князь Иван сказал, что хочет. Ему в первую минуту как будто было совестно смотреть в глаза Ополчинину, не за себя, конечно, но за него самого. Но тот, нисколько не стесняясь, налил в шкалик водки, придвинул тарелку с яйцами князю Ивану и стал говорить Косому совершенно просто:

– А уж я думал, что вы не вернетесь. Чего вы замешкались там? Разве на вас успели напасть?

– Как напасть? Я сам напал, кажется…

– Ну, это было неосторожно! Почем вы знали, сколько их там человек? И вообще гораздо лучше было поскорее скрыться. Проще!

Косой пожал плечами, выпил водку и стал закусывать. Ясность, с которою говорил Ополчинин, почти даже смутила его самого, и он одну минуту, кажется, подумал: а не прав ли в самом деле Ополчинин? Но затем он, повеселев от водки и принимаясь за отличного гуся, сказал:

– Это не проще было. Не подоспей я – там грех случился бы… Они напали на двух верховых, те отбивались, и мне удалось помочь вовремя.

– На двух верховых? – наморщив брови, строго повторил Ополчинин.

– Ну да! Нам стрелять пришлось.

– Я слышал выстрелы, – сказал Ополчинин. – Ну и кто же эти верховые?

– А вот сейчас узнаем! – и князь Иван достал из кармана полученное им кольцо и, показав его Ополчинину, сообщил, как он получил это кольцо.

Тот долго рассматривал его, несколько раз взглядывая на князя Ивана, и потом вдруг проговорил:

– А ведь это – она… великая княжна Елисавета! Она сама, сомнения нет.

– Неужели? – вырвалось у князя Ивана, и он невольно протянул руку, чтобы взять кольцо обратно.

– Да, это – она, – сказал опять Ополчинин. – Дело в том, что она превосходно ездит верхом, и очень любит ездить по-мужски. Еще в Москве, говорят, при императоре Петре Втором, она иначе не езжала. Ну а теперь ей это сподручно, потому что нужно иногда выбираться тайно из города, чтобы никто не знал. Она к себе на Смольный двор ездит; там и собираются все. Это – ее кольцо. И нужно же мне было повернуть лошадь!.. Жаль, что меня не было с вами!

Это восклицание вышло у Ополчинина до того чистосердечно и наивно, что князь Иван не мог не рассмеяться. Рассмеялся он и потому еще, что почувствовал веселость, понятную после каждой удачи, а тут для него была удача несомненная. В случае чего – кольцо могло ему сослужить огромную пользу.

– Недурно! – сказал опять Ополчинин. – Да разве вы не узнали ее?

– Но как же мне было узнать? Во-первых, я ее никогда не видал, а знаю только по портрету, и то скверному, а во-вторых, все это произошло так быстро и было так темно, что почти нельзя было разглядеть ничего.

– Значит, и она вас не видала?

– Лицо, вероятно, не могла разглядеть.

– Ну, спросила она что-нибудь? Спросила, кто вы?

– И ответить я ничего не успел. Я вам говорю, что мешкать тут было нельзя. Им оставалось только повернуть как можно скорее и уехать…

– Да, – сообразил Ополчинин, – до Смольного двора гораздо ближе, чем до Петербурга; конечно, им не оставалось ничего больше делать. Но отчего же вы не поехали за ними?

– Так ведь почем я знал, куда ехать и что там впереди? Вы уехали. Я только и мог вернуться назад…

– Ну, во всяком случае, все это очень счастливо для вас, – заключил Ополчинин и разлил по стаканам остатки вина из бутылки.

Они замолчали, и каждый задумался о своем.

– Ну, едемте, – решил Ополчинин, вставая, – у меня есть пропуск на заставу для двух.

Князь Иван тоже встал.

Они позвали Дмитрича, расплатились, сунули медную монету возившемуся с их лошадьми работнику и, сев в седла, поехали молча в город. Так молча миновали они заставу, проехали предместье и, свернув по нескольким пустынным закоулкам, выехали на Невскую першпективу.

– Вы куда? – спросил Ополчинин.

Князь Иван чувствовал во всем теле страшную усталость и от утомления, пережитого сегодня, и от непривычки не спать так долго. Он просто падал на седле.

– Я домой! – ответил он.

– А я – в бильярдный дом; там ведь ждут нас. Так что же сказать им?

– Конечно, ничего особенного не нужно рассказывать, – вдруг серьезно заговорил князь Косой. – Раз тут замешана великая княжна, нужно, чтобы весь этот случай остался в тайне.

– Ну, это, конечно, само собой разумеется, в этом можете быть совершенно уверены. Нет, я не про то спрашиваю.

– Так про что же?

– А про заклад. Ведь вы его проиграли.

Тут только князь Иван действительно вспомнил, что проиграл заклад. Проиграл он не по своей вине, но все-таки условия заклада не были исполнены им.

– Хорошо, завтра я пришлю вам двадцать золотых, – сказал он и простился с Ополчининым.

IV

На другой день Косой без всякого сожаления послал Ополчинину деньги и, не повидавшись с Левушкой, который был занят у себя в кабинете и заперся там, вышел из дома в самом блаженном состоянии.

Князь Иван вышел, собственно, без всякой определенной цели, но уже на улице решил, что поедет к Соголевым. После своего первого посещения здесь, в Петербурге, он был у них еще несколько раз, и с каждым разом все больше и больше тянуло его к ним. И теперь он ехал в надежде провести с ними время – продолжить навеянное на него вчера поездкой в лес хорошее, радостное настроение.

Всю прелесть Соголевых составляла, конечно, не Вера Андреевна, не «китайский божок» Дашенька, но милая, тихая, вкрадчивая Сонюшка, как мысленно уже называл князь Иван старшую сестру Соголеву.

«Лишь бы она была только дома!» – думал Косой, входя по знакомой уже лестнице к Соголевым.

Оказалось, что Соня не только была дома, но даже одна: ее мать и младшая сестра уехали в город.

В первую минуту у князя Ивана мелькнуло, прилично ли ему, молодому человеку, входить к молоденькой девушке, когда она одна в доме, но древний лакей, сидевший с вязаньем чулка в передней, так просто сказал ему «пожалуйте», что он вошел.

Соня точно немножко застыдилась, что принимает гостя одна, но через эту ее стыдливость все-таки видно было, как просвечивало довольство тем, что он приехал и что они могут говорить один на один. И она, не умевшая ни лгать, ни притворяться, сразу заговорила о том, что думала в эту минуту:

– Как странно! – сказала она, когда они сели: она – на маленький диванчик у стола, а он – против нее на низком кресле. – Маменька, конечно, этого уже не испытала, ее воспитывали совсем по-новому француженки-гувернантки, но наши бабушки ни за что не посмели бы принять так одни гостя-мужчину… А теперь вот вы у меня…

Хотя она и старалась говорить спокойно и просто, но в голосе ее чувствовалось, что она сомневается, хорошо ли все-таки они делают теперь, оставаясь одни.

– Да, – заговорил Косой, – время наших бабушек мне кажется таким далеким, что трудно даже представить себе, что оно было недавно. Тогда это считалось преступлением, ну а теперь, помните, – в деревне у вас мы бывали одни, и никому в голову не приходило мешать нам…

Это было в первый раз, что он заговорил при Соне о деревне.

И она, столько раз вспоминавшая его там и всегда чувствовавшая с ним, что и он помнит ее в деревне, и желавшая много раз, чтобы он заговорил с ней как-нибудь об этом, теперь, когда он заговорил, точно нарочно выбрав время, когда они одни, испуганно глянула на него и опустила глаза. Ей показалось, что точно она идет в эту минуту по краю бесконечной пропасти, и сердце так бьется у нее от страха, что ее гость должен непременно слышать это ее биение.

А князь Иван сидел, нагнувшись прямо вперед, и, положив локти на колени, смотрел прямо на Соню, и этот его взгляд говорил ей, что напрасно пугается она, что они не на краю пропасти, а на той высоте, на которой бывает человек в самые лучшие мгновения своего счастья.

Между тем князь Иван смотрел на нее и думал в это время о том, зачем он медлил так долго, зачем гораздо раньше не сказал ей того, что мучительно и радостно захватывало его теперь, приподымало, и о чем он хотел выговорить наконец и не мог. Он жалел, что не говорил раньше, теперь же не мог говорить: его голова кружилась и точно шум леса, слышанный им вчера, обуял все его существо, обуял, вдохнул новую жизнь; но в этой жизни ни слов, ни разговоров, ни речей не было, было одно мучение, одна радость, и он не мог понять, была ли эта радость мучительна, или, напротив, радостно было его мучение. Он закрыл рукою лицо.

Сонюшка низко нагнула голову над столом, следя за своим ногтем, которым бессознательно вела по узору скатерти. Она затаила дыхание, предчувствуя, что то, о чем князь будет говорить теперь, решит для нее все, и если не скажет он теперь, то не скажет уже никогда.

– Да, я помню нашу встречу в деревне, в аллее, – медленно заговорил Косой, – знаете, с тех пор со мною точно случилось что… с тех пор…

Он вдруг остановился. Его слова и то, что он хотел сказать сейчас, показались ему безумием. Разве могла она, эта радость, это счастье, эта Сонюшка Соголева, с ее улыбкой, нездешней, особенной, обратить на него внимание и слушать то, что он говорит?

Он остановился, умоляюще глядя на девушку, и, придвинувшись к столу, схватился за его край руками.

Соня подняла голову. Личико ее разгорелось, и глаза блеснули из-под напудренных локонов.

Тогда, не помня себя, точно обожженный этим блеском, князь Иван заговорил опять бессвязными, но полными значения для него и для нее словами:

– Ну, я не знаю, с тех ли пор, или раньше, кажется, всегда, как я себя знаю… вы одна, одна, вы для меня в жизни – все… Я только… – но тут он снова как бы спохватился. – Простите, я, может быть, сказал то, что не следовало говорить… то есть не смел я говорить, но я не мог, не могу иначе… Вчера весь вечер я думал… этот шум лесной…

Он стал просить простить его, потому что снова ему показалось, что он делает святотатство, но вместе с тем он вполне верил в эту минуту себе, что не только вчера весь вечер, под тот лесной шум, но и раньше, и всю жизнь он только и думал о Соне одной, и других дум и помышлений никогда не было у него.

Его лицо выражало такое отчаяние, мольбу и страх за свое святотатство, что болезненная, щемящая, но вместе с тем сладкая жалость наполнили душу девушки, и она, повинуясь не себе, а ему скорее, и даже не ему, а сама, не зная как, – протянула к нему руку и положила ее на сложенные на краю стола его руки. Князь также бессознательно нагнулся и припал губами к ее руке.

V

Как сумасшедший, вернулся домой князь Иван.

Он и Соня не успели хорошенько ни о чем переговорить, но главное и самое существенное было сказано между ними. Она знала, что он любит ее, и ответила ему тем доверием и лаской, которыми единственно девушка выражает свою любовь.

Сватов князь не мог еще прислать за нею, но надеялся, как только устроится получить службу, просить руки своей Сонюшки.

Конечно, сватом должен был быть не кто иной, как Левушка, которого, чем больше знал, тем больше любил князь Иван. И теперь ему хотелось рассказать Левушке о своем счастье, поделиться с ним этим счастьем.

Левушка сидел все время, как уехал Косой из дома в своем кабинете, не выходя. Только пред обедом явился он наконец к князю Ивану, сияющий и довольный.

– Вы знаете, сто я делал все утло? – спросил он, не давая говорить Косому.

– Нет? – пожал тот плечами.

– Не угадаете. Ну, отгадайте, пожалуйста! Отчего у вас вид такого победителя? – вдруг, не меняя тона, спросил Левушка. – Ну, вплочем, это потом. А скажите, сто я делал?

Князь положительно не мог догадаться, что было делать Левушке у себя в кабинете в продолжение целого утра.

– Я стихи писал! – отрезал Левушка. – Да, стихи… вам плочту их. Тепель мы поедем обедать, а после обеда, сейчас я плочту вам свои стихи…

– Стихи? – переспросил Косой. – Разве вы занимаетесь этим делом?

– Боже сохлани – никогда не занимался, но тепель я влюблен. Я ведь вам давно говолил, сто влюблен, и вот пису стихи Сонюске Соголевой…

Князь Иван встал с места.

– Как Сонюшке Соголевой? Что же, вы говорили с нею? Вы писали ей стихи?..

– До сих пол ничего не мог сказать, и стихов не писал, но тепель хочу именно стихами, потому сто у меня в лазговоле ничего не выходит и класнолечия нет. А она – такая плелесть…

– Прелесть! Еще бы не прелесть! – подхватил Косой, делая над собой усилие, чтобы не рассмеяться.

Конечно, после этого уже нельзя было с Левушкой говорить о Соне Соголевой.

«Оно и лучше, оно и лучше! – повторил себе князь Иван. – Пусть об этом никто-никто не знает до поры до времени!..»

После обеда Левушка отправился к себе в кабинет за стихами, чтобы прочесть их Косому.

Князь, воображая уже заранее, что это за стихи, долго ждал возвращения Левушки и наконец сам пошел к нему. Торусский из сил выбился, перешарил и перерыл весь свой кабинет, но стихи найти не мог.

– Я же знаю, – говорил он, размахивая руками, – сто я их сюда положил, сюда вот, на это место, – и он стучал почти в отчаянии рукою посредине стола, – а тепель их нет. Целое утло писал, а тепель нет!

Наконец был призван Антипка, и дело объяснилось.

Сначала Антипка клялся и божился, что никаких «стихов» не брал, не видел, и никаких стихов даже в кабинете не было. Но, когда ему только сказали, что вот на столе лежала исписанная бумажка, а теперь ее нет, он сейчас же объяснил, что исписанная бумажка действительно лежала, но что он, пока господа кушали, убирал в кабинете и эту исписанную бумажку разорвал и выбросил.

– Как, лазолвал и выблосил? – разозлился Левушка. – Да я тебя выполоть велю! Как ты смел тлогать?..

Но Антипка никак не мог понять, за что его бранят, и что он сделал дурного: ведь бумажка была исписана, – значит, грязная и ненужная. Он ее и выбросил для порядка. Почем он знал, что барину нужно было беречь исписанные бумажки?

Левушка был очень огорчен, но вот что особенно понравилось в нем князю Ивану: как ни взбесил его Антипка своею глупостью, он его только разбранил на чем свет стоит, но пальцем не тронул и угрозы своей велеть его выпороть не исполнил.

– Нет, наизусть ничего не помню и тепель длугих даже написать не могу. Уж у меня всегда так: лаз сто не удастся, значит – плопало! – сказал, вздохнув Левушка.