Интимные места Фортуны

Глава V

Я склоняюсь к убеждению, что тиранство стариков – бесполезный предрассудок, властвующий над нами только потому, что мы его терпим.

У. Шекспир^[28]

Следующие несколько дней они были на марше, и Берн не работал на канцелярию, разве что помогал грузить и разгружать жестяные коробки с документами. Принимал пищу, шагал, спал он со своей ротой. Капитан Моллет неожиданно убыл в отпуск, и адъютантом вместо него стал капитан Хевлок. Дорога была пыльной, большей частью pavé^[29], горячей, твердой и неудобной для ходьбы, истертые камни вывернуты и сдвинуты. Придорожные платаны и тополя стояли редко и вовсе не защищали от безжалостно палящего солнца. В двух днях марша от Боме под вечер они расположились на привал под каменной стеной. Высокая, футов пятнадцать, не меньше, стена имела единственные ворота, под арку которых и уходила дорога. По другую сторону дороги плакучие ивы склонялись над светлыми струями маленькой быстрой речушки. Несколько человек из недавнего пополнения отстали и еле дотащились до места привала, за что назавтра должны были явиться на рапорт. Да и все они здорово устали, пот насквозь пропитал их гимнастерки, оставляя на ткани темные пятна, особенно под лямками ранцев.

Сквозь ворота был виден широкий двор с обязательной навозной кучей посредине. В дальней его части возвышался большой дом, что-то среднее между фермой и замком. С одного фланга двор замыкал пристроенный к дому огромный каменный амбар, с другого – не менее солидные конюшня и хозяйственные постройки. Все это с виду напоминало монастырь и выглядело богато и процветающее.

Растворив огромные двери, они вступили в пустое и холодное пространство амбара, которое при необходимости вместило бы и две роты и казалось лучшим пристанищем из всех, что они имели за последние месяцы. Их взгляду предстало высокое и величественное, словно церковь, помещение. Крышу поддерживали балки и стропила из нетесаных бревен, стены прорезали узкие окна для освещения и вентиляции, а пол был покрыт толстым слоем прекрасной сухой соломы. Какая-то летучая живность в панике билась им в лица и стремительно неслась прочь, отступая перед их самообладанием. Они скинули на пол снаряжение и стянули свои промокшие от пота гимнастерки, развернули обмотки и тут уж растянулись в расслабухе.

– Козырное местечко, – удовлетворенно проговорил Шэм. – Интересно, а как тут в деревне? Хорошо б зависнуть здесь на недельку, если только мы не направляемся в какой-нибудь приличный городок, конечно.

– Какая-то пакость кусает мои ноги! – через несколько минут сообщил Мартлоу.

– И меня тоже, – сказал Берн. – Что за блядство?.. – Да я весь в этой параше! – злобно заявил Питчард.

Люди с проклятиями скреблись и чесались, поскольку солома кишела куриными блохами, которые, казалось, кусали человека в сотне мест одновременно. В сравнение с этими мелкими черными тварями, обладавшими живым и злокозненным нравом, ласковая неторопливость вшей казалась просто нежностью, так что поток нечестивого богохульства, исходивший от удивленных и растревоженных людей, был наполнен непривычной страстностью. Это был полный разгром, они с ожесточением скребли себя грязными ногтями. Но постепенно укусы становились реже, и, за исключением отдельных уколов, люди, казалось, вовсе перестали их чувствовать, словно приобретя иммунитет. Определенно, эта куриная блоха предпочитала более деликатный корм. С большими трудностями им удалось поймать пару штук, и они со всей серьезностью изучили их. Выяснилось, что эти твари не столь омерзительны, как ползучая, белая, похожая на краба, вошь, копошащаяся среди своих личинок – гнид – на всяком покрытом волосами участке тела. Эти всего лишь проводили свои рейды в поисках удовольствий, и, когда первый натиск ослабевал, стрелковые цепи, участвовавшие в этом судорожном набеге, становились более-менее переносимыми.

Бывалые солдаты говорят, что после марша не следует снимать башмаки и носки, пока не остынешь и не спадет отек на ногах, а если распарить опухшие ноги, то станет только хуже. Пока готовился чай, они отдыхали, а при раздаче пайка им и вовсе счастье привалило: получили по буханке хлеба на четверых и жестянку консервированного масла да баночку джема на шесть человек. Поев и перекурив, Шэм, Берн и Мартлоу, захватив полотенца и мыло, побрели вдоль берега реки в поисках уединенного места. Там они разделись и искупались. Им и невдомек было, что купаться запрещено, и после купания, не обуваясь, они уселись на бережок, уперев ноги в каменистое речное дно. В таком виде их застал полковой полицейский^[30]. Он грубо обложил их, поминая личные качества, их прошлое и перспективы на будущее такими вычурными фразами, что не хватило бы никакого воображения, чтобы прибавить хоть что-то к уже сказанному. Поскольку в ответ они высказали лишь сдержанное восхищение его позицией по данному вопросу и особой выразительностью речи, он ограничился тем, что сопроводил их к месту постоя и предупредил о запрете появляться в пределах деревни. Сам же, переполненный ощущением превосходства над себе подобными, отправился своей дорогой по этой запрещенной территории в поисках небольших запретных удовольствий.

– Этим сукам наплевать на нашу жизнь, – с горечью произнес малыш Мартлоу, – мы тут скачем с ухаба на ухаб, как последние чмошники, тащимся через всю эту сраную Францию, а для них война – сиди себе дома, качай подбородком да рассуждай о том, как красиво они бы рисовались, будь на двадцать лет моложе. Дай им Господи стать такими молодыми, а мы бы съебались домой повидать своих.

– Вот это, сука, точно! – согласился Шэм. – Пять, сука, недель на Сомме без бани и с буханкой хлеба на тридцать человек! А когда тебя отводят на отдых, ты даже ноги не можешь пополоскать в реке и сходить в деревню хлеба купить! И втирают тебе, будто так и надо.

– Что вы тут сопли жуете? – не выдержал Берн. – Ты же помылся, искупался и не платил за это ни гроша. О чем ни заговоришь, ты все ворчишь! А не хочешь ли чайку на водичке, которой сперва кто-то помылся, а? Я лично собираюсь наведаться к тому домику, навестить местных жителей. Там, верняк, мамзельки имеются. А, Мартлоу? Как раз по тебе!

– Ты уж сам давай, порадуй себя, – ответил Мартлоу, – я не пойду. Неохота мне смотреть на гражданскую жизнь.

Берн нашел вполне гостеприимное женское общество и несказанно обрадовался. Хозяйка, у которой он купил пару стаканов вина, попросила его не рассказывать другим об этом месте, поскольку здесь и так слишком людно. Из амбара через двор неслись обрывки песни – солдаты распевали хором, – и хозяйка, прислушиваясь, расхваливала англичан, их мужество, их обходительность. Она спросила, не споет ли и Берн чего-нибудь. Он засмеялся и вывел тонким голосом:

– Dans le jardin de mon pere les lilas sont fleuris.

Она удивленно повернула к нему румяное лицо с капельками пота.

– Aupres de ma blonde qu’il fait bon, fait bon, fait bon,

Aupres de ma blonde qu’il fait bon dormir…^[31]

Но дальше этих строчек он слов не знал. Зато она знала хорошо и объяснила, что дальше там сплошь непристойности. Он понимающе кивнул головой и, радуясь, что удалось зайти с этого фланга, переключил свое внимание на девицу, которая, однако, благоразумно сделала вид, что не заметила его взгляда. Хорошенькой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой, но это с лихвой перекрывалось ее цветущей молодостью. К тому же под темными ресницами блестели карие глазки оттенка лесного ореха, те, что становятся чистым золотом, когда в них попадает лучик света.

Вошли два престарелых господина и уставились на Берна с мрачной подозрительностью. Хозяйка и девица суетились, собирая ужин. Каждый раз, как дамы подходили к его столику, Берн с изысканной вежливостью поднимался со стула, что не могло остаться незамеченным и, похоже, все более усиливало подозрительность младшего из старичков.

– Asseyez-vous, monsieur, – произнес он с подчеркнутым сарказмом, – elles ne sont pas immortelles.

– C’est dommage, monsieur^[32], – ответил Берн достаточно бойко для своего неуклюжего французского.

Хозяйка вновь одарила его лучезарной улыбкой, и все же уныние от недовольства старичков его здесь присутствием было невыносимым; он взял фуражку, поблагодарил хозяйку за гостеприимство, вежливо поклонился барышне и, наконец, отсалютовал двум захудалым аристократам столь подчеркнуто педантично, что тем пришлось подняться и выразить признательность за его изысканную учтивость. В полутьме пересекая двор, он усмехнулся, а потом принялся насвистывать мотивчик Aupres de ma blonde, достаточно громко, чтобы его было слышно в освещенной комнате. Как знать, а вдруг завтра ему улыбнется удача.

Девушка немного взволновала его. Она разбудила в нем ощущение нехватки чего-то важного, чувство, которое более или менее отчетливо проявляется у всех мужчин, лишенных женского общества, так что им приходится впадать в крайности, от опасной сентиментальности до явной непристойности. Такой перекос сознания просто необходим, чтобы не свихнуться, поскольку этот голод не насытишь грезами и мечтаниями. В отвратительном трепете от близкой гибели люди инстинктивно ищут любви, потому что им кажется, что только она подтверждает их реальное существование. В окопах это чувство нехватки стирается, но моментально начинает вновь давить на человека, как только он подступает к границе цивилизованной жизни, ибо, по сути, это всего лишь природные потребности мужчины, – потребность в пище, потребность в женщине, – естественные потребности, физиология. В окопах все усилия человека направлены на то, чтобы избежать гибели, и это полностью забирает его внимание и силы. По сравнению с заботой о сохранении собственной жизни стремление к насыщению женщиной или едой можно рассматривать как простейший отвлекающий маневр в случайно выпавшую свободную минутку. А в смертельном ужасе боя этим вожделениям вообще нет места, женщина просто перестает существовать, как будто такого понятия просто нет и не могло быть. Потом уже – да. Потом все необузданные страсти, освобожденные битвой, все эти притязания на господство своей единственной и неповторимой воли, которые на некоторое время были подавлены физическим и моральным истощением, вновь оживают. И тогда для них нет более подходящего выхода, чем в упоении физической любовью, гораздо менее мучительной.

К несчастью, на следующее утро им пришлось выступать, и девушка, стоя во дворе, как и другие местные, смотрела на уходящих, испытывая смутное сожаление от потери хороших самцов. Ближе к середине дня в окрестных пейзажах появилось что-то знакомое, и узнаваемые детали, словно проверяя их память, делались все более отчетливыми, пока они не дошли до указателя, сообщавшего, что движутся они в направлении городка Нё-ле-Мин^[33], и тогда смутные предположения превратились в предчувствие. Мысли о городе, где по-прежнему имеются приличные условия, где можно приятно провести время, воодушевляли настолько, что маршевая колонна грянула бодрую песню. Они переиначили, по крайней мере частично, слова довольно сентиментальной песенки:

 
Этих звали из Вэсчерча,
А других из Уэна,
И созвали кучу женщин,
Отодрав всех мэнов.
 

После таких слов призывы хранить домашний очаг казались сплошным лицемерием. Вступая в Нё-ле-Мин, они неистовствовали, но когда миновали проулок, ведущий от главной улицы к лагерю, хор голосов уже не был таким убедительным. Когда позади остались огромная гора шлака под конвейерными лентами и крестовины железнодорожных путей, воодушевления в них поубавилось. Впереди, однако, еще сохранялась перспектива довольно приличного Мазенгарба. Но потом и Мазенгарб с его кирпичной пивоварней исчезли за спиной.

– Похоже, опять нас в ебаные окопы ведут, – заорал Минтон, шагавший как раз перед Берном.

– А в окопах щас прям как в жопе, – подытожил Притчард, покорно принимая судьбу.

– Да на хуй такую жопу, – огрызнулся Минтон.

Они прошли еще немного по дороге на Вермель и наконец остановились в Филосфэ, шахтерском поселке с закопченными кирпичными домами. Поселок был пуст, гражданских эвакуировали. Тут строй распустили, и они в угрюмом молчании разбрелись по квартирам. Почти сразу Шэм и Мартлоу были заряжены в наблюдение; им выдали бинокли и свистки, чтобы подавать сигнал при появлении вражеской авиации. Личному составу подразделений было приказано держаться ближе к домам при перемещении по населенному пункту и по сигналу тревоги спускаться в укрытия.

Берн направился в канцелярию. Главная улица Филосфэ под прямым углом упиралась в дорогу Мазенгарб – Вермель, в другом ее конце была еще одна улица, строго параллельная дороге, и канцелярия располагалась в третьем доме по левой стороне.

Поселок был почти не поврежден орудийным огнем, но выглядел угрюмым и неприятным. Впрочем, пара-тройка семейств еще оставалась здесь, и местные детишки время от времени пробегали вдоль по улице с большими корзинами в руках. «Английские оладьи, английские оладьи!» – меланхолично выкрикивали они странными высокими голосами.

Берн, не прилагая специальных усилий, укреплял свои позиции в канцелярии. Штаб-сержант, исполненный постоянной иронии, поинтересовался, не зачислить ли его в штат канцелярии на постоянной основе. В ответ Берн твердо заявил, что предпочел бы вернуться в роту. Когда, наконец, все поняли, что он не лукавит, отношения стали более дружескими. Распаковывая вместе с младшим капралом коробки, Берн невзначай упомянул, что штаб-сержанту Робинсону нужно бы подогнать несколько блокнотов и карандашей, он тут же получил их; и когда они вместе с капралом отправились обедать, он забросил эту канцелярию штаб-сержанту. Тот был не один, в комнате сидели сержант Тозер и еще парень из штаба полка.

– Повезло тебе хоть ненадолго затариться в канцелярии, – сказал штаб-сержант. – Командир батальона считает, ребятам нужно дать немного отдохнуть, и говорит при этом, что все имеющееся время нужно использовать для тренировок. Ротные караулы и караул штаба полка должны выходить на построение возле помещения канцелярии в одиннадцать часов каждый день, и думается мне, будут еще рабочие команды на передовую каждую ночь, сука. Как тебе капитан Хевлок в канцелярии? Ребята называют его Дженни. Видел его несколько минут назад, они с командиром батальона направлялись в бригаду. Бригада сейчас в Ле Бреби. Капитан Моллет на днях возвращается в роту. А нам, сука, предстоит проводить время за перетаскиванием газовых баллонов на Потсдам-аллею, так я слышал.

Прикинув перспективку таскать баллоны весом по сто восемьдесят фунтов каждый, подвешенные на слеге, которую берут на плечи два человека, Берн пришел к выводу, что канцелярия имеет определенные плюсы. Кроме всего прочего, таскание баллонов осложнялось тем, что работа выполнялась в противогазах типа ПХ^[34], в которых и так жарко и нечем дышать. Он вернулся в канцелярию с оформившимся желанием быть тише воды и ниже травы.

На следующий день роты по очереди отправлялись в Мазенгарб в баню. В первой комнате они раздевались догола, сдавали дежурным полотенца, носки, трусы и майки, а взамен получали укомплектованное и скатанное в тугие свертки чистое белье, которое люди брали не разбираясь и без разговоров. Только в случаях, когда вещи были совсем уж не в размер или абсолютно непригодны, можно было обратиться к штаб-сержанту, чтобы тот вмешался. Однако и его помощь не всегда давала нужный результат. Все было, как обычно, в мойках при пунктах приема раненых или в дивизионных банях: жлобы из дежурных с дружками разбирали лучшее из того, что попадало им в руки, а бойцам приходилось довольствоваться тем, что осталось. Люди оставляли чистую смену белья, ботинки и хаки и голышом проходили в большое помещение, где разбирались по двое, выстраивались, готовясь к помывке. Тут было несколько самодельных душевых кабин, и здесь они шумно, буйно, с похабными шуточками и жеребячьим ржанием намыливались и окатывались водой. «Че ты к стенке мордой повернулся, приятель? Че боишься свой стручок показать?» – кричал кто-то робкому молодому новичку. Тот глянул через плечо – лицо красное, взгляд негодующий – и был встречен хохотом; кто-то вытолкнул его из-под струи, и они принялись бороться, скользя в мыльной пене. Они были сама невинность, естественные в своей грубой брутальности. В их ярости угадывалось добродушие. Забавляясь его горячностью и глупым положением, кто-то вступился за него, помог вывернуться из рук и вернуться под струю душа, где он продолжил мытье как ни в чем не бывало. Наконец, после некоторой борьбы за водные струи, они вытерлись, оделись и двинулись из бани. Их место заняла другая рота.

В канцелярии Берн сидел рядом со связистом за длинным столом, придвинутым к стене под двумя окнами. Он сидел спиной к комнате и смотрел в окно на улицу, где время от времени проходили солдаты. Эти несколько дней, проведенные в Филосфэ, вогнали его в непонятно откуда взявшуюся депрессию. Он говорил себе, что он всего лишь один из тысяч тех, чья жизнь, если они не на передовой, абсолютно пуста. Люди перемещаются по Франции и не видят ничего кроме дорог, по которым движутся, и коровников, где спят. Они не более чем автоматы, чья осознанная жизнь осталась в Англии. Но, непонятным образом, он был отторгнут даже от них. Он был не из их графства, он был даже не из их страны, не их религии и только отчасти их расы. Когда они говорили о своих далеких поселках и деревушках, о сонных торговых городишках, в которых ничего не происходит, разве что часы на колокольне отсчитают ударами время, он чувствовал себя чужестранцем. В странной тоске по дому, накатывающей на него, ему не нужна была компания, лишь уединение.

На следующий после похода в баню день Берн заносил приказы в книгу учета. В канцелярию зашел командир батальона и грубо потребовал лист бумаги и карандаш. Берн подал, что было приказано, и, вернувшись на свое место, аккуратно закрыл книгу. Не следовало стучать на машинке в присутствии командира и во время докладов. Он смотрел в окно на построение нарядов и караула. Дежурный офицер мистер Созерн и полковой штаб-сержант проводили личный осмотр людей. Закончив осмотр, полковой зашел в канцелярию и отдал честь. Адъютант надел фуражку и вышел из комнаты, полковой последовал за ним. Они были уже в коридорчике у входной двери, когда Берн, глядевший в окно, успел заметить ослепительную вспышку, следом донесся грохот взрыва, и ливень битого стекла хлынул на стол перед ним. Через мгновение улицу заволокло пылью, но Берн успел разглядеть полкового, который уже выскочил за дверь и орал приказы людям, спешившим в укрытие. Девятеро остались лежать на мостовой. Первым порывом Берна было броситься на помощь. Уже перекинув ногу через лавку, на которой сидел, и обернувшись, он успел зафиксировать, словно фотографию, увиденную картину: командир батальона с округлившимися глазами, оскаленными зубами и гримасой непонимания на побледневшем лице невидящим взглядом уставился в пространство, пожилой штаб-сержант с упертыми в пол кончиками пальцев, похожий на идущую обезьяну, и Джонсон, присевший у стены. Рейнольдс неподвижно стоял к ним лицом, замерев, словно прислушиваясь.

– Сиди тихо, – предупредил связист шепотом, но, едва капрал шагнул к двери, Берн последовал за ним.

– Можем мы чем-нибудь помочь? – тихо спросил он.

– Нет, – ответил капрал твердо, – санитары с носилками уже там. Вам не следовало покидать своего места, но теперь уж пойдемте со мной.

Он вышли на улицу, а адъютант и дежурный офицер скользнули мимо них в помещение канцелярии. Снова стало совсем тихо, последнего раненого унесли санитары. Командир батальона, капитан Хевлок и дежурный офицер вышли из помещения и свернули за угол к главной улице, так что Берн и капрал остались единственными действующими лицами в этой сцене. Они посмотрели на окровавленную брусчатку мостовой, затем подняли глаза к небу, где в синеве расплывалось и таяло на глазах несколько клубков белого дыма.

– Многовато для одного ебаного построения, – с горечью проговорил Берн.

– Мне кажется, идет война, – с ноткой фатализма отозвался капрал.

– Война, – воскликнул Берн. – Они выставляют посты с биноклями и свистками, чтобы подавать сигнал тревоги! Подразделениям приказано как можно меньше показываться на улице и держаться ближе к стенам домов! Полиция имеет задачу останавливать и удалять с улицы всех долбоебов, еще не понявших или забывших приказ! И после всех принятых мер и приготовлений пятьдесят человек строятся посреди улицы напротив канцелярии – в качестве мишени, надо думать, – и торчат там по двадцать – тридцать минут! Хорош, сука, способ ведения войны!

– Что толку говорить об этом? Если немец не перебросил все силы на Сомму, нас тут за полчаса в дерьмо размесят. Айда под крышу, да поживее.

В помещении канцелярии Берн поймал намекающий взгляд штаб-сержанта и без разговоров принялся убирать битые стекла со стола и с пола, складывая стопкой большие осколки. Младший капрал пришел ему на помощь, и когда они собрали все, что можно было собрать руками, Берн замел мелочевку веником. Закончив, он уселся печатать. Время от времени аппарат связиста начинал выстукивать морзянку, и связист заносил сообщения на бланки, которые передавал Джонсону, а тот вручал их штаб-сержанту. Печатая приказы, Берн слышал за спиной обрывки их разговора, а иногда связист, приставив ладонь к губам, тихо говорил в микрофон. Берна это не касалось, и он не задумывался над тем, что слышит.

«Неожиданное нападение … тишина, ни звука … артиллерия на Сомме … все тихо-спокойно … бахвальство, вот что это такое … староват я для такого … не бомба … батарея противовоздушной обороны … да бомба это, точно … говорят, два снаряда не взорвались … майор … что … да … думали, родит под столом … хватит трепа … по большей части … аэропланы…»

Все это была бессмысленная чушь. Закончив печатать приказы, он вставил в машинку чистый лист и принялся отстукивать все, что придет в голову, тренируясь в скорости: разрозненные строфы стихов, афоризмы на латыни, aequam memento rebus in arduisservare mentem^[35]. У него в кармане был текст из Горация в переводе Коннингтона^[36]; «окрасит пол густым вином» было pavimentum mero^[37]; почему эта фраза пришла ему в голову сейчас? «Густым вином» плоховато звучит, а «окрасит» в начале строки делает ее еще отвратительнее. Да ладно, какая разница, хоть как-нибудь заполнить время. Он продолжил бить по клавишам пишущей машинки: «и лучше, чем под папским престолом». Самое лучшее было бы сейчас – пойти и напиться и этим скрасить мерзость кровавой обыденности. Заполнив лист, он вытащил его и хотел перевернуть на другую сторону, но прежде решил взглянуть, много ли ошибок наделал. Кинув взгляд в окно, он увидел двух солдат, убирающих улицу. Да, фрицу наплевать, где бомбить, тут и говорить не о чем. Он в задумчивости положил подбородок на руки. В наши дни люди потеряли в цене, если не иметь в виду шахтеров или клепальщиков на судоверфях, для которых война означает повышение заработной платы. Офицеры в дефиците, но их может быть и на пару человек меньше без особого ущерба. В целом у нас достаточно офицеров. Майор Шедуэлл и капитан Моллет, которые вытянули из тебя последнюю каплю, но и сами тянут лямку, и несчастный мистер Клинтон, отважный, но уже отыгравший свою роль. И мистер Созерн, который хоть и жопа, но вполне честный малый. Был тот старый командир бригады в Тронском лесу^[38], ему, наверное, было под шестьдесят, но он нашел в себе силы прийти и сделать все от него зависящее и остаться с ними. Но были и другие, кто не прочь поберечься. Время шло к обеду.

– Берн, – неожиданно сказал штаб-сержант. – Младший капрал Джонсон сейчас понесет книги квартирмейстеру в Нё-ле-Мин. Поможете ему. И смею заверить, там и для вас найдется занятие. Останетесь на всю ночь и вернетесь завтра днем. Будьте готовы выдвигаться в три часа. Вам бы лучше принести сюда свой ранец после обеда и сразу выдвигаться.

– Так точно, сэр, – спокойно ответил Берн, не выдавая волнения, которое ощутил. Он не чувствовал особого воодушевления от перспективы быть в компании с младшим капралом Джонсоном, но оставался шанс нежданно-негаданно развлечься и заполучить незапланированный кайф. Сложив вместе эти соображения и навалив сверху еще и пишущую машинку, он обдумал свое финансовое положение и решил, что оно вполне удовлетворительное. Заодно он прикинул, сможет ли, с учетом близкого дня выплаты жалования, обналичить чек через капеллана или мистера Уайта, транспортного офицера, бывшего накоротке с кассиром их полевой кассы. Нужно было глядеть вперед, возможно, стоило разжиться пятеркой у обоих. Наконец штаб-сержант сказал, что он может отправляться. Берн сложил в ранец вилку с ножом, блокнот и карандаши, чтобы после обеда иметь наготове все имущество, и взял котелок. Они с младшим капралом вышли вместе, но направились к разным кухням. Сержант Тозер уже уминал свою порцию, устроившись рядом с полевой кухней; они с поваром Эбботом поглядели на Берна, но тот лишь кивнул и проследовал мимо, туда, где младший капрал Джейкс заведовал раздачей обеда.

– Был в канцелярии, когда шарахнула блядская бомба? – поинтересовался младший капрал.

– Был. Как раз в окно глядел.

– Поубавилось форсу в этом черте, в полковом сержанте, с которым вас водой не разольешь, – злобно проворчал один из солдат. Берн искоса глянул на него, – это был Чапман, упертый парень из Ланкашира, дерьмо, об которое мараться не хотелось.

– Мне кажется, он продолжает выполнять свои обязанности, как положено, – отвечал Берн, отрываясь от еды. – И какое твое собачье дело, с кем меня водой не разольешь?

– Как бы кому чего лишнего не прилетело, если будет широко ебало раскрывать.

– Когда несешь хуйню, пизди потише, – проговорил Берн, подавшись вперед так, что его лицо оказалось в полуметре от лица Чапмана. – Если б я не знал тебя как облупленного, мог бы черт-те что подумать.

– Эй, на фиг нам тут такие базары, – внушительно и серьезно остановил их Джейкс.

– На фиг? А когда двум придуркам пиздец, да еще пятерым, не лучше?

– Хорош. Рот закрой! Добра от этого не будет. И нечего бычить, никто тебе ничего не говорил. Если не можешь не ляпать хуйни, лучше заткни ебало.

– А что думают об этом в канцелярии? – спросил Мартлоу.

– А что все думают? – откликнулся Берн. – Думают, что это бред – проводить там построения. Что можно еще думать? А вот что теперь говорят, так это то, что и бомбы-то не было. Говорят, снаряд был, даже два. С нашей же зенитной батареи. Ты был в противовоздушном патруле, Мартлоу?

– Заебали! – поспешно ответил Мартлоу. – С меня хватило позавчера. Не видно ни хера, только шею сводит; бинокль этот ни в пизду, не то что тот, что командир у меня отобрал.

– Я свистков не слыхал, ваще ничего, пока бомба не грохнула, – прошамкал Чапман набитым ртом. – Ты спроси у Билла, он был в противовоздушном патруле.

– Сперва я увидел взрыв снаряда, а потом еще один, – сказал Билл Бейтс нервно. – И сразу в свисток дунул, как первый взрыв увидал. А солнце в глаза было. Ты зачем меня в это впутываешь?

– Да нет, парень, о тебе речи нет, – проговорил Джейкс. – Ты вообще был в другом конце поселка.

– Ну так зачем меня во все это впутывать? – с негодованием выпалил Бейтс.

Вид Берна, складывающего свои шмотки, отвлек всех от разговора, а когда он объяснил причину, все посмотрели на него так, будто он был одним из немногих, кто ухитрился схватить счастье за хвост.

– Думаю, мы отправляемся в одно место, – сказал Берн Шэму. – Иначе младший капрал Джонсон не шел бы с целым тюком. Нам нужно отнести много всякой всячины. Может, захватить чего-нибудь для вас с Мартлоу на обратном пути?

– Неси, чего сам придумаешь, – улыбаясь, ответил Шэм. – Мы с Мартлоу все делим пополам с тех пор, как ты в канцелярии.

– Ну, теперь все будем делить на троих, – сказал Берн.

– В смысле, когда ты вернешься в роту, – сказал Мартлоу.

Берн не проявлял любопытства к делу, которое привело их в Нё-ле-Мин. Он был очень рад бухнуть на пол в помещении снабженцев ящик, который они с младшим капралом Джонсоном тащили три мили от Филосфэ. Они несли его, ухватив с двух сторон за ручки. Ручки были из тех, что свисают, когда не под нагрузкой, и зажимают пальцы, как только ящик поднимут. Избежать зажима можно, только отставив локоть или, напрягая руку, держа ящик на отлете. Испробовав оба способа, они продели через рукоятки носовые платки и завязали концы, чтобы держаться за тряпку. Но петли оказались разной длины, так что и нагрузка распределялась по-разному. Склад снабженцев располагался в сарае из оцинкованного железа, служившем когда-то гаражом. Квартирмейстера не было, а плотник, собиравший деревянные кресты – куча готовых валялась в углу, – считал, что тот в настоящее время находится в машинном парке. С другой стороны, он мог вернуться в любой момент, и они решили подождать и выкурить по сигарете, наблюдая за плотником, который, собрав очередной крест, принялся красить его дешевенькой белой краской.

– Вот девиз полка, – сказал плотник, поднимая один из крестов, на котором были тщательно выполнены эмблема и девиз. – Это на латыни, а означает: «Куда ведет слава».

Берн взглянул на него с иронической усмешкой.

– А ты просто мастерски владеешь кистью, Хеммингс, – проговорил он, чтобы скрыть свои мысли.

– А как же. Я прям горжусь своей работой. Долго, конечно, не продержится, краска – дрянь, да и дерево слабое. Но и с такими можно поработать.

– А не сходить ли нам в машинный парк? – предложил капрал.

– Я готов, капрал, – откликнулся Берн, и они оставили Хеммингса наедине с его работой.

– Не очень-то воодушевляет сидеть тут рядом с кучей деревянных крестов, – проговорил капрал, когда они вышли на улицу.

– А что такого? – беззаботно отозвался Берн. – Вы считаете, что каменные были бы лучше?

– Как только повидаем квартирмейстера, можно будет поискать место для постоя, – переменил тему Джонсон. – Там бросим вещи и пойдем осмотреть городок. До утра я ему не понадоблюсь.

– Надеюсь, нам удастся найти местечко, где можно выпить, – сказал Берн. – Почему нам не выдают пайковый ром каждый вечер или бутылку пива к обеду? Французы получают вино. Когда шли через Мазенгарб, видели вы магазин с бутылками «Клико» и «Перье» Жуе в витринах и надписью: «Reservee pour les officiers»?^[39] Вот блядство! Половина из них даже не разбирает, пьют они шампанское или сидр. А мы должны довольствоваться дрянью, что подают нам в бистро.

– Я в винах ничего не смыслю, – с достоинством ответил Джонсон. – Иногда, когда дома выводил свою девчонку развлечься, мы заходили в отель – респектабельное место, понимаете ли, – и приходилось заказывать бокал портвейна с бисквитами. Портвейн и бренди хороши от колик в животе, хорошо крепят. У меня в записной книжке есть фотография моей девчонки. Вот, гляньте. Любительский снимок, конечно, не очень хороший; и солнце было ей в глаза. Как вы считаете, хорошенькая она?